Вдобавок — все лето тут сновал какой-то тип на каноэ, да еще постоянно пытался заговорить с ним, не понимая, что ни один посвятивший себя Богу отшельник никогда не нарушит обет молчания. Он скрылся от людей и отвернулся от жизни. Пришел сюда, чтобы стать свободным от них, а мир все не дает ему покоя — вторгаясь и сюда, приняв облик человека, гоняющего на каноэ вверх-вниз по реке и, похоже, шпионящего за ним, хотя кому это надо — шпионить за бедным и оборванным отшельником.
Рассел медленно поднялся на ноги и попытался отряхнуть песок со спины.
Взглянул на крест, понимая, что опять надо изобретать что-то новое. Лучшее, что он может сделать, это — сплавать на другой берег и раздобыть там какую-нибудь жердь, чтобы подпереть крест. Если удастся, то верхняя часть креста перестанет перевешивать и вся конструкция станет устойчивой.
Он прошел по песку к берегу, встал на колени, набрал в пригоршни воды и принялся умываться. Потом, оставаясь на коленях, оглядел еще покрытую туманом реку, неторопливо текущую на фоне леса, вплотную подступающего к противоположному берегу.
Я вел себя правильно, думал Рассел. Следовал всем древним правилам отшельников. Пришел на голое место, в глушь, и обрел одиночество. Своими руками сделал крест и установил его. Соблюдал пост и молился, смиряя и плоть, и дух.
Только одно. Только одно могло быть причиной несчастий. Все эти недели он помнил об этом, хоть и старался забыть, стереть из памяти.
Но забыть не удавалось. Сегодня, в тишине только что народившегося дня, он понял это окончательно.
Передатчик в груди!
Может ли он обрести духовную вечность, когда продолжает цепляться за вечность физическую? Что же, он играет с Богом в карты, припрятав в рукаве козырного туза?
Должен ли он стать снова смертным, прежде чем сможет надеяться на то, что его молитва будет услышана?
В изнеможении Рассел уткнулся лицом в песок.
Сырой песок терся о щеку, забивался в рот.
— Боже, — прошептал он в ужасе, — только не это…
30
Донимали мухи и москиты, а плотная, выбитая земля колеи, по которой шел Фрост, раскалилась так, что обжигала подошвы.
После того, как ему удалось подгрести к берегу и выбраться на твердую землю, Фрост чуть ли не милю пробирался сквозь прибрежную поросль, пока не оказался на дороге. Несколько раз он падал в крапиву и, несмотря из все старания выбрать путь попроще, был вынужден продираться сквозь заросли ядовитого плюща. Крапивная сыпь уже горела огнем, и россыпь волдырей от плюща не замедлит появиться через день-другой. Ничего не скажешь, дело дрянь.
Какое-то время он боялся, что Бродяги, продолжая развлечение, погонятся за ним, но им, верно, было не до Фроста. Они уже повеселились, да, к тому же, разжились его скарбом. Нет, они, конечно, не были злодеями, были бы, так не брел бы он теперь по этой колее, окутанный облаком москитов, непрерывно почесывая крапивные ожоги.
Он подошел к старому каменному мостику — камень уже крошился и рассыпался. Внизу неторопливо тек ручей, глубиной всего в несколько дюймов, с черным илистым дном.
Фрост перешел через мост, усиленно размахивая руками, чтобы хоть как-то осложнить пиршество кровососам. Безнадежно. Он хлопнул себя по шее и посмотрел на руку — та была испачкана кровью: насекомые были настолько голодны, что не обращали никакого внимания на его удары.
День клонился к вечеру, и Фрост понял, что дальше будет только хуже. Спустятся сумерки, мухи исчезнут, но москиты поднимутся тучами из болот. Эти, что пировали на нем теперь, были только небольшим передовым отрядом, основные силы явятся с наступлением вечера. Что останется от него к утру? Глаз нельзя будет раскрыть из-за отеков.
Фрост несколько рассеянно задумался — а в состоянии ли москиты совсем заесть человека?
Если бы он мог развести костер, то его бы спас дым. На речной отмели свежий ветер развеял бы эти полчища. Или если взобраться на какую-нибудь гору, то там, на ветру, он тоже избавился бы от паразитов.
Но костра развести Фрост не мог. А мысль о том, что надо карабкаться на вершину или тащиться назад к реке через заросли, заставила его содрогнуться. Опять топь, ядовитый хмель, не дай бог, еще и гремучие змеи, да если он даже и доберется до берега, то отмели может и не достичь — та могла оказаться довольно далеко, а пловцом он был никудышным.
Но что-то делать надо. Было уже поздно и времени на философствования не оставалось.
Он стоял на дороге и глядел на утыканные деревьями обрывы, на подлесок, что карабкался наверх между камнями.
Есть другой выход, сообразил он. Повернулся и пошел к мосту. Спустился к воде. Зачерпнул пригоршню ила. Ил был черный, густой и жутко вонял. Фрост размазал его по груди, по рукам, полными пригоршнями покидал на спину. Затем, уже аккуратнее, нанес на лицо. Ил пристал, и жить стало легче: пронзительный писк москитов по-прежнему звенел в ушах, они кишели у него перед глазами, но на тело уже не садились. То ли потому, что грязь была прохладной, то ли она действительно обладала антисептическими свойствами, но зуд заметно уменьшился.
Здесь, подумал Фрост, в этом захолустье, я оказался в положении куда худшем, чем если бы оставался на улицах родного города. Голый дикарь на берегу грязного ручья.
У него не было ничего, абсолютно ничего. Здесь, почти в конце своей дороги, он оказался побежден окончательно. Раньше у него оставалась хоть смутная и неопределенная надежда, теперь же не стало и ее. Что делать? Снаряжения никакого и никакой возможности его раздобыть?
Может быть, утром вернуться на дорогу и присоединиться к Бродягам — если те еще не покинули окрестности и если они позволят присоединиться? Но такую жизнь он себе не представлял, хотя они, по крайней мере, дадут ему штаны, а то и башмаки. Найдется какая-нибудь еда, какое-нибудь занятие,
Скорее всего, так и выйдет, хотя они его и прогнали, когда увидели, что он — изгнанник. Да, никто, даже Бродяги, не могли иметь с ним дела, но оставалась надежда, что они его не прогонят. Разрешат присоединиться, пусть даже в качестве козла отпущения, в качестве шута, кого угодно.
Фрост вздрогнул, когда подумал о том, насколько же у него пропала вера в себя, что стало с его чувством собственного достоинства. Ведь он всерьез рассматривает этот вариант.
Или, может быть, настала пора выбрать последний, отчаянный путь, отыскать ближайшую станцию и обратиться туда… за смертью. А после, лет через пятьдесят, через сто или тысячу проснуться и обнаружить себя в положении, ничем не лучшем, чем теперь. Да, с него сведут татуировки, но и все. Впрочем, одежду тоже дадут, и он встанет в очередь за бесплатным супом. Ни чувства собственного достоинства, ни надежд, ничего! Но бессмертие, у него будет бессмертие!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
