У него же, Коха, всего-навсего две неплохие комнаты в его квартире, которую власти сравнительно недавно предоставили его семье. А до того он ютился в лачуге, сырой, холодной, в которой вечно мерзла его староватая и немного косоглазая жена Эльза с двумя малыми потомками. Один из них, кстати, не имел никакого отношения к особе Коха. Кох женился на Эльзе, когда у той уже был ребенок. Женился, надеясь на деньги, на которые намекал женихам ее отец, владелец небольшой лавки. Эти деньги помогли бы ему, Коху, стать на ноги, обзавестись собственной цырюльней. Так опротивело работать день ото дня в чужом предприятии, льстиво угождать хозяину, чтобы не уволил, упаси боже, при случае. Но на деле никаких денег не оказалось, и сама лавка тестя была продана с аукциона. Правда, Кох, слава богу, все-таки вырвался из этой серенькой и неинтересной жизни. Более ловкие приятели своевременно подсказали ему поступить в эсэсовскую полицейскую школу. Кох имел на это право — в то время он состоял членом молодежной гитлеровской организации.
С тех пор его жизнь изменилась. И в лагерях, в которых он проходил практику, появилась первая пожива, правда, еще незначительная и большей частью случайная. Когда же началась война с Польшей, перед Кохом открылись широкие двери в мир. Каких только подарков не послал Кох на родину своей сухощавой Эльзе! Им, эсэсовцам, говорили: вы все можете, только не жалейте их, не жалейте тех, кто косо смотрит на вас. Потом они были в Бельгии, во Франции. Сколько воспоминаний останется на всю жизнь! И вот, наконец, направили сюда. Их предупредили:
— Бдительность, всегда бдительность! Тут вам не Европа!
Им говорили о высоких обязанностях. И тут же напоминали:
— Россия — страна безграничных возможностей и неисчислимых богатств. Помните: в ваших руках не только судьба великой Германии, но и ваша собственная судьба, судьба ваших детей и внуков. Каждый достойный офицер Германии может рассчитывать… — так и было сказано, — может рассчитывать в конце войны… и на хорошее имение… Главное — усердие. И поменьше думать! Ваше дело — выполнять приказы. За всех вас думает фюрер, вы руки его, вы меч его! И ни жалости, ни сочувствия к ним, к врагам!
И он работал. Автоматы его жандармов расчищали дорогу для великого будущего Германии. Они же пробивали путь и для карьеры Коха. За какой-нибудь год-другой он стал уже офицером. А впереди — Москва. А там конец войне, там заслуженная награда. Конечно, тут не Европа. Здесь, в глубоком тылу, как на передовой линии. И хотя Кох уже прошел со своим взводом около пятисот километров от границы, он так и не смог понять этого народа и не знал, как подойти к нему, чтобы лучше и спокойнее выполнять свою работу.
То же самое думал и Вейс. Ему приглянулись французские городки, делегации отцов города, приходившие к нему, как только появлялась вывеска на дверях его учреждения и часовой рядом. Сразу устанавливались деловые приятные взаимоотношения с наиболее почтенными горожанами, приемы, встречи, торжественные банкеты. Не работа, а веселое турне по чужой стране, разве с той только разницей, что ты не обыкновенный турист, а хозяин, завоеватель. И всюду перед тобой низкие поклоны, льстивые взгляды, доброжелательные улыбки. А здесь чорт знает что! Уж который день он исполняет свои обязанности, а еще не явилась ни одна человеческая душа, которая пришла бы добровольно и помогла ему разобраться во всей этой неразберихе. Все это дурно отзывается на работе, не на кого опереться, не с кем посоветоваться.
Не удивительно, что Вейс так был обрадован, когда дежурный доложил ему о каком-то человеке, который хочет его видеть и поговорить по серьезному делу.
— Давайте, давайте его сюда!
Так, наконец, явился в комендатуру Клопиков, который долгое время готовился к этому важному шагу, но сначала немного опасался. И только внимательно проштудировав все приказы, просмотрев несколько номеров специальной газетки, которую немцы привозили в город, — она публиковалась на русском языке, — Клопиков отважился. Он начистил ваксой свои башмаки, старательно выутюжил костюм и, чтобы заглушить запах нафталина, вылил на сюртук целый флакон одеколона. Помолился перед позеленевшей иконой спасителя — благослови, господи, на новую жизнь! — и, напялив на лысину ветхий котелок, нельзя сказать чтобы очень бодро зашагал на противоположную сторону улицы. Его приняли, провели к самому главному начальнику, как он просил.
Вейс, увидя Клопикова, сначала немного разочаровался: слишком уж стар, какая от него польза? И вид у него не из приятных. Вялые желтые уши оттопыриваются, неопрятная лысина еле прикрыта скупыми прилизанными волосиками, а когда говорил, брызгал слюной сквозь черные изъеденные зубы.
А, человечек, подозрительно оглядевшись по сторонам и многозначительно приложив палец к губам, торжественно заявил:
— Так что позвольте представиться-с. Бывший деятель, все больше по линии легкой коммерции — рестораны, буфеты… Орест Адамович Клопиков, к вашим услугам!
Явно дрожала его рука, державшая котелок, и легкая судорога пронизывала колени. Голос его сделался скользким, плаксивым:
— Прошу вас выслушать: ограбленный и раздетый… до нитки-с. От советской власти не имел никакого сочувствия, одни только грубые шутки-с и издевательства. Очень даже просто-с… А вашу нацию люблю и уважаю как спасителей. И фюреру вашему, значит, императору всенародному, пускай будет вот… — тут он вытянул вперед трепещущую руку и, подняв глаза на засиженный мухами потолок, дрожащим голосом выдавил из себя — Хайль Гитлер!
Вейс тут тоже встал, ответил Клопикову, как полагается. А тот, помолчав немного, тем же плаксивым голосом добавил:
— Пускай всем вам будеть хайль, а врагам моим пусть будет капут! Какое же хорошее слово у вас!
Комендант, с удивлением наблюдавший всю эту сцену и начинавший уже восхищаться этим человеком, позволил себе слегка улыбнуться — очень уж потешный этот старик! — но вскоре перешел на подобающий для столь торжественного случая гон.
— Чего же вы хотите, уважаемый господин Клопиков?
— Я ничего не хочу, господин высокий начальник! Я только болею душой об интересах великой нации и о вашей собственной жизни… Им еще угрожают многочисленные враги, которых вы не видите и не слышите по причине неясности и дикости нашего языка. А пришел я по причине чрезвычайно секретной… — И господин Клопиков перешел на шепот.
Он перелистывал свою замусоленную книжицу, и его записи, отметки одна за другой переходили в комендантский блокнот.
Ночью были проведены повальные обыски и аресты в городке и рабочем поселке. Правда, всех записанных Клопиковым задержать не удалось, кое-кто успел спрятаться. Но несколько семей и десятка два разных подозрительных людей было доставлено в тюрьму, для которой отвели бывшую баню, а через несколько дней все эти люди были зверски расстреляны около ям кирпичного завода. Клопикова приглашали еще несколько раз в комендатуру, совещались с ним. Наконец, ему предложили стать бургомистром. Но он настойчиво попросил избавить его от такой хлопотливой службы, поскольку он не очень силен в грамоте. И коли уж на то пошло, если господин комендант решил дать ему какой-нибудь пост, он, Клопиков, просил бы поручить ему что-нибудь полегче. И неделю спустя стал Клопиков начальником городской полиции по охране общественного порядка.
Так началась новая карьера Клопикова.
Несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, был он проворным и подвижным, как ящерица, изобретательным в смысле всяких планов и проектов «по части искоренения врагов немецкой нации и новой Европы». Он ступал неслышно, как кошка, говорил с начальством умильно-вкрадчивым голосом, и в его узеньких глазках хорька было столько задушевной приязни и симпатии, что Вейс отзывался о нем с восхищением:
— Этот старик стоит многих молодых. Он, мой милый Кох, стоит всего вашего взвода жандармов. Это чудесный, необыкновенный работник. Это моя находка!
И когда Вейс бывал в особенно веселом настроении, он приглашал Клопикова в свой кабинет и угощал его рюмкой-другой немецкого коньяку.
— Из собственных рук имели милость поднести мне рюмку-с… Пейте, говорит, и я с вами выпью за ваше здоровье. Это значит, за мое, Клопикова, здоровье. Это понимать надо, чувствовать надо, вот что-с! Потому, что я все могу и за это в большие начальники поставлен… Значит, доверие-с! И если который тут дурак будет делать мне не по праву, — не потерплю-с! Не спущу-с! Шкуру с живого сдеру! Очень даже просто-с… — с важностью говорил он своим полицаям, нацеливая их на то или иное дело или просто приучая к порядку, к службе.
6
Больница стояла километрах в двух от городка на опушке соснового перелеска, за которым начинался густой бор. Несколько деревянных домов, два летних барака, кирпичное здание, в котором размещались разные хозяйственные службы — кухня, склады, кладовки, — все это входило в больничную усадьбу, огороженную от поля аккуратным дощатым забором. Со стороны леса никакой ограды не было, и молодой сосняк до войны заменил большой сад, где прогуливались выздоравливающие. А которые были здоровее, те и в бор уходили, тянувшийся отсюда на десятки километров на юго-восток.
