Даже Клопиков недовольно фыркнул, процедив сквозь зубы:
— Потише, гражданочка.
— Что тише? — набросилась на него Любка. — Что, вы мне начальник тут, чтоб покрикивать на меня?
— О, господи, уж эти мне девки, одно только мучение от них нашему брату.
— Нашему, нашему… — передразнила его Любка. — Идите ревматизмы свои лечить.
Клопиков уже собирался вызвериться на это болтливое создание, но офицер миролюбиво махнул рукой, спрашивая Любку, где она учится, что делает.
До того противно стало Артему Исаковичу, что он отошел в угол, сердито плюнул в плевательницу. Собирался даже прикрикнуть на Любку, которая — на тебе! — нашла время расспрашивать о разных глупостях, да у кого расспрашивать!
Но в это время перед ним появился запыхавшийся фельдфебель. Сердито тыча ему под нос большую берданку, о чем-то грозно спрашивал.
— Возьмите, возьмите, отстаньте только! — тут доктор обратился уже к Клопикову: — С этим ружьем только лишняя забота. Как сторож хватит лишнюю рюмку, боишься, что он, того и гляди, себя подстрелит.
Клопиков что-то сказал офицеру, оба рассмеялись. Берданку оставили в покое, вернули доктору.
— Можете передать вашему сторожу. Я уж зарегистрирую ее сам.
Наконец, визит закончился. Клопиков придрался было к книге — не сходилось наличное количество больных с записями.
Тут уж доктор дал волю своему возмущению этой Любкой, которую он давно возненавидел за ее характер, легкомыслие, за ее презрительное отношение к его профессии, да и к профессии ее родителей, людей солидных, серьезных. В кого только она уродилась, эта чертова кукла?
— Я же вам говорил! Я же вам говорил, чтобы вы аккуратно ежедневно записывали в книгу все документы. Где документы, я вас спрашиваю?
— А вы не кричите.
— Что? Я тебя выкину из больницы, если ты будешь разводить мне беспорядок. Где путевки за последние дни, я не вижу их в книге?
Когда Артем Исакович переходил в разговоре с Любой на ты, это было уже серьезно. Любка тогда сдавалась, даже старалась утихомирить доктора, угодить ему, опасаясь, как бы ей не попало еще от родителей, которые очень уважали Артема Исаковича.
— Ну чего вы раскричались? Ну вот же в столе эти бумаги, я не успела записать их.
— Не успела, не успела! Чорт знает, чем только занята ваша голова.
Любка сделала такую уморительную гримасу, глядя на доктора — ах, не дай бог, какой он сердитый! — что офицер даже рассмеялся.
Наконец, и книгу оставили в покое. Числа сошлись. Незаписанные документы — направления приходились больше всего на полицаев, доставленных в больницу в последние дни. Офицер вышел на улицу.
— Что это значит? Обыск, вся эта суматоха? — обратился к Клопикову Артем Исакович.
— Государственные дела, господин доктор, государственные-с. Очень даже просто-с.
— Какое же это государственное дело — тревожить больницу?
— Видите, Артем Исакович, дела принуждают. Слыхали: то мостик разнесут, то еще какую-нибудь неприятность учинят. Одно беспокойство нашему брату. Развелось, извините, этих разбойников, бродят всюду.
— А что, у меня разбойничий приют, что ли?
— Ах, как вы недогадливы. Политика, сударь, политика-с. Я про партизан этих говорю. А они могут и у вас быть. Который может и больным прикинуться, чтобы в спокойном месте уважаемым людям вред причинить.
— Плетете вы, извините, нивесть что. Какая же мне от них угроза? Какая тут политика?
— Не прикидывайтесь, не прикидывайтесь дитем, почтенный Артем Исакович! Вы ведь тоже политик. Я же вас с давних пор знаю и, можно сказать, насквозь вижу. Еще когда, я — ах, боже, кабы вернулось это времечко! — буфетики заводил на станциях, вы уже в городке нашем в славу входили как известный доктор. А чьим старанием эта больница построена? А чьими заботами она всем обеспечена и оборудована?
— Как это чьими? Власть все делала.
— Власть властью, но была тут и ваша забота.
— Конечно, я доктор, в этом, можно сказать, мой служебный и профессиональный долг.
— Рассказывайте! Что доктор, это всем известно. Но вы, Артем Исакович, вдобавок еще общественный деятель. Деятель, говорю вам! А деятель это значит — политик. По-о-ли-тик-с… Очень даже просто-с!
— Нашли тоже политика! — несколько растерялся Артем Исакович, не зная, что ответить этому человеку.
— А я вас уважаю, Артем Исакович. Вы мне большую помощь оказали, это я обязан помнить. И я искренне говорю вам: немцы народ серьезный. Насчет чего-нибудь они и не очень разбираются, больше верят нам. Но насчет политики, извините, они строги, очень даже строги. И если который человек идет им напротив, то, истинную правду говорю вам, лучше тому человеку, как сказано в писании, камень на шею и… счеты окончены-с… Был человек и сплыл. Да, строги они, что и говорить, строги-с!
И, прощаясь с доктором, бросил шутливо:
— Так что, Артем Исакович, лучше вам подальше от этой политики! Подальше от греха! Ну, до счастливой встречи!
Нельзя сказать, что Артем Исакович мечтал об этих встречах.
И вот, глядя в черное небо, пронизанное огнями, Артем Исакович вспоминал этот визит, вздыхал, думая: вот если бы какой-нибудь гостинец с неба попал в осиное гнездо, которое свили себе в городе эти никчемные люди, эти ожившие призраки прошлого, выползшие, как ужи, из всех углов, из всех щелей. Они шипят, гадят людям. Им, видишь, и больница уже мешает, на мозоли им наступила, должно быть… Выродки проклятые!
Вспомнил о своих. Как он теперь будет смотреть в глаза кладовщику? Не защитил его, не заступился как следует, когда того просто выгнали из комнаты, обозвали дураком. За что? За то, что отстаивал добро, отстаивал интересы больных… О Любке вспомнил. И в кого она только уродилась? Мать — старый добросовестный человек, сколько лет работает в больнице. Отец — доктор, тут же работал. Теперь где-то на фронте, в армии. А дочь — беспутная, лодырь, одна только и забота у нее, чтобы погулять да сытно поесть. Учится плохо, осталась на второй год на том же курсе в медицинском институте. С практической работой не справляется, способностей только и хватает на то, чтобы переписать какую-нибудь бумажку. Зато у нее безграничный запас сведений о разного фасона туфлях, блузках, о модных пластинках, танцах. И широкие планы насчет замужества. Не пропускала ни одного парня. И не то, чтобы серьезно увлекалась, а так, лишь бы кружить ему голову и самой быть занятой. Несколько раз говорил ее родителям: возьмитесь как следует за дочку, приучайте к жизни, к порядку, она же у вас не знает, как чулок заштопать, как иголку в руке держать. Но что ты с ними сделаешь? Отцу вечно некогда. А мать однажды сказала:
— Знаете, Артем Исакович, жили мы с вами в ее годы не так, тяжело жили. Да вам ли рассказывать, как мы выбивались в люди! Так пусть же хоть дети наши поживут и за нас! И отгуляют за нас, и натешатся за нас, за наши суровые молодые годы. Пусть хоть за нас полюбуются светом, молодыми годами насладятся!
Ну, что ты тут скажешь? По-своему она и права. Но не лежит к этому суровое сердце Артема Исаковича. Балуют они свою дочь, портят ее. Как же, единственная дочка, только ею и дышат. Вот у него единственный сын… И Артем Исакович проверяет себя, правильно ли он воспитывал сына. Кажется, правильно… Хороший сын, настоящим человеком стал, целой эскадрильей командовал перед войной. Где-то он теперь?
…А тем временем стало так светло, что хоть окурки собирай под окном. Вот негодяи, сколько раз им говорил, чтобы не сорили под окнами.
Яркие, нестерпимого блеска фонари повисли в небе. Бешено лаяли немецкие зенитки, захлебывались пулеметы. И вот началось. Прогремело раз и другой, и все слилось в грозных взрывах, в зловещих багровых вспышках. Вскоре низкие облачка начали наливаться золотистым багрянцем, который, казалось, набирался сил, пугливо трепетал, растекался все шире и шире и захватил половину небосвода. Должно быть, у моста возник большой пожар. Дальше с грохотом вздымались огненные фонтаны — повидимому, взрывались вагоны со снарядами. И уже металось огромное пламя, выбрасывая под самое небо снопы летящих искр. А вверху все гудело и гудело, и басовитый гул то ослабевал, то нарастал с новой силой.
— Так вам, так вам и надо, подлые твари! Что, не нравится? Поддайте, поддайте им жару, мои хлопчики, прижигайте им пятки, окаянным!
И когда, как ошалелые, захлебывались в глухом перестуке вражеские зенитки, Артем Исакович даже поднимался на цыпочках, силясь разглядеть в багровых отсветах ночного неба знакомые силуэты красных птиц, которые принесли на своих крыльях святую месть этим самонадеянным и тупым тварям. Его высохшие губы шептали:
— Хлопчики мои, соколики, держитесь, держитесь! Только бы они вас не подбили!
И он думал о сыне, думал о народе, о своих людях. По крыше больницы порой глухо стучали осколки. Старый сторож Анисим, стоявший тут же в своем ветхом тулупе, потянул доктора за локоть.
