– Но-но! – Полморды помигал на матроса. – Ты что же это?.. За такие слова, знаешь... Я честный гончар, не слыхал я твоих слов.
– Давай дальше, – сказал Горгий. – Значит, война?
– Война! Ихние корабли подступились к самому Тартессу. – Полморды взял себя за нос, мучительно сморщился. – Не припомню только: то ли наши их побили, то ли они наших... И еще он говорил... Ага! Будто захватил Карфаген какой-то город. На "К" начинается...
– На "К"? Это какой же?
– Да вот из головы выскочило... Будто бы, говорил он, не наш город. Погоди, погоди... А! Вспомнил: греческий. Ваши там живут, фокейцы.
– Майнака?! – криком-вырвалось у Горгия.
– Верно, Майнака! – Полморды хохотнул. – А я говорю – на "К"... Эй, что с тобой? – добавил он, обеспокоенно глядя на Горгия. – Воды тебе принести?
Он не мог понять, почему горбоносый, всегда такой спокойный, вскинулся вдруг, словно его кипятком ошпарили. Заломив руки, задрав кверху искаженное лицо, Горгий выкрикивал что-то по-гречески, завывал, с силой втягивал воздух сквозь стиснутые зубы. Жаловался немилосердным богам на злую судьбу, лишившую его последней надежды...
Спали рабы в смрадном сарае на прелой, слежавшейся соломе.
Спал в своем закутке Козел. Сладко чмокал во сне губами, словно и во сне предвкушал свою месть. Завтра утром придут стражники, и он им покажет, в каком похабном виде нарисовал этот рыжий наглец царя Павлидия. Счастливчика теперь тут нет, некому заступиться за проклятых чужеземцев. Теперь-то им, грекам, не избежать рудника голубого серебра.
Спал, всхрапывая и протяжно стеная. Молчун, непризнанный, осмеянный, свихнувшийся царь великого Тартесса. Вот уже сколько дней после того случая потешаются над ним стражники, отдают ему издевательские почести: поднимают копья, будто приветствуя, а сами норовят при этом пнуть ногой в зад. Да и рабы скалят зубы, дразнят незадачливого самозванца. Все терпит Молчун. Только сутулится сильнее. И бормочет, бормочет свое: «Еще немного... еще немного... отделить огонь от земли...»
Спали беспокойным сном Горгий и Диомед, не зная, не ведая, какая страшная судьба приуготовлена им на рассвете.
И все-таки боги не отвернулись от греков.
Смоляной факел, воткнутый в расщелину, не горел, а чадил. Но рудокопы, давно отвыкшие от дневного света, видели все, что им надо увидеть. Их темные, блестевшие от пота лица были страшны.
Они жили в вечной тьме лабиринта узких извилистых лазов, вырубленных в горе. Они рубили новые ходы, следуя направлению рудных пропластков. Руда тускло поблескивала в изломах. Ломать ее было трудно, мотыга то и дело вязла, как в смоле.
Лишь один ход вел наружу. Каждый день перед закатом стражники у входа били в медную доску. Услышав звон, рабы вытаскивали корзины с дробленой, перетолченной ручными жерновами рудой. Взамен стражники заталкивали корзины со скудной едой и смоляными факелами. Воды не давали – было ее там, в руднике, больше, чем нужно.
Не будет корзин с рудой – не будет и корзин с продовольствием. Хочешь не хочешь, а работай, вгрызайся в камень, делай то, что заповедано богом Нетоном, – добывай голубое серебро во славу великого Тартесса.
Здесь, в горе, они жили, здесь и умирали. Мертвых наружу не выносили. Мало ли на руднике старых выработок, куда можно поместить того, кто отмучился, и завалить пустой породой.
Долго здесь никто не тянул. Горные духи стерегли голубое серебро и жестоко мстили рудокопам, вселяя в них веселую болезнь.
К одним приходила она раньше, к другим позже, но начиналась всегда одинаково: становился человек веселым, возбужденным, точно вволю попил неразведенного вина. Потом его тошнило. Только после вина проспится человек – и все, а тут несколько дней прямо наизнанку выворачивало, и по телу шли язвы. Затем пораженный веселой болезнью вроде бы успокаивался и внешне походил на здорового, но все знали, что ему уже нет спасения, что горные духи нарочно дразнят его здоровьем. Недели через две снова начиналась страшная рвота, и кровь шла даже из-под кожи, несчастный метался, бился в лихорадке и, наконец, затихал.
Никто не вел здесь счета рабам. Раз в два месяца пригоняли новых обреченных, и так шло из года в год.
Но однажды случилось на руднике голубого серебра нежданное.
Били два рудокопа узкий ходок вдоль тощего пропластка руды. Никто их не подгонял: не было на руднике ни стражников, ни надзирателей. Подгонял только страх, вечное беспокойство: не будет корзин с рудой, не будет и пищи. И потому сами рабы делили работу: одни выкалывали руду, другие толкли, мельчили ее, а третьи разведывали новые места. И ведь знали, что обречены, что больше полугода здесь не протянешь, а все же цеплялись за каждый день жизни. Попадались, правда, и такие, что уползали в глухие углы, не вставали на работу, ждали смерти. Но от своих не скроешься: их находили, силком совали в руки мотыги – надо наработать руды на дневной харч...
Били два рудокопа узкий ходок. Показалось им, что звонче отдаются удары мотыг о камень. Должно быть, пустота, трещина в теле горы. Ударили еще разок-другой, у одного мотыга застряла в камне. Расшатал рудокоп мотыгу, вырвал ее – и тут брызнул в глаза свет. Замерли рабы, зажмурили непривычные глаза. Потом, не сговариваясь, забили отверстие камнем, и скорее – где ползком, а где согнувшись, привычно находя в темноте дорогу, – направились к выработкам разнести весть.
Смоляной факел, воткнутый в расщелину, не горел, а чадил. В широкой старой выработке и прилетающих ходах сбились рабы, слушали, как спорят вожаки.
Заросший шерстью великан-кантабр горячился пуще всех:
– Ожидай – плохо. Здесь остался – все подыхать. Быстро-быстро ломай камень – самый сильный вылезали – убивай стражник – воля!
– Нельзя торопиться, – возразил рябой долговязый раб из городских. – Сперва надо узнать, куда выходит дыра. Осторожнее надо. Вдруг там стражники рядом? Перебьют всех поодиночке, вот тебе и воля!
– Правильно говорит Ретобон! – выкрикнул другой, светловолосый.
– Вот как надо, – быстро заговорил Ретобон, блестя зубами. – Ждать вечерней пищи, потом будет ночь, темнота. Расширить дыру – бить потихоньку, маленькими кусочками отламывать камень, да так, чтобы наружу не сыпалось. А потом...
Горные духи стерегли голубое серебро, а стража стерегла рудокопов. Шестеро стражников похаживали у входа на рудник. Шесть копий, шесть мечей, шесть щитов. Пища хорошая, работы никакой. Два часа посторожил – сутки отдыхай, а то ведь как бы не вынесли горные духи из дыры веселую болезнь. Только этого и боялись. А так – что ж: дыра в скале – как выход из собачьей конуры. Высунься оттуда раб – ткнуть копьем, вот и вся недолга. Только по одному из этой дыры и можно выползти.
Похаживали шестеро около темной дыры. Далеко от нес отходить не велено. Ближе копейного удара подходить тоже не велено, а то был случай: схватили близко подошедшего стражника за ноги, уволокли в дыру – только его и видели. Не лезть же за ним туда.
Дюжина глаз следила за черной дырой, полдюжина голов думала о своем – о тартесских винных лавках, о женщинах, о тестяных шариках, жаренных в бараньем сале. Посматривали на звезды – долго ли осталось караулить. В десяти стадиях отсюда, в поселке стражи, у старшего есть таблички, на них все наперед расписано: кто когда стоит у входа, кто на полпути от него, а кто спит.
В черной дыре зашуршало. Послышался не то стоп, не то смех. Шесть колен выставилось вперед, шесть копий устремились остриями, шесть пар ушей прислушались. Холодком жути обдало стражников от этого смеха – знали они, что это такое, не раз слышали. Стихло там. Из черной дыры тянуло гнилью и влажностью.
Для бодрости один из стражников заорал песню:
Мы всегда твердим одно:Цильбицена – на копье!Уложи его на месте...
– Эй, заткнись! – прикрикнул на певца другой стражник. – Вроде ветка под ногой треснула, – сказал он, указывая на темные кусты у подножия горы.
– Слыхали? Опять!
– Кролик, наверное, – сказал третий.
Некоторое время они прислушивались, вглядывались в темноту. Шесть копий, шесть мечей, шесть щитов.
А судьба одна.
Снова зашуршало в дыре. Стражники живо оборотились, наставили копья. Нет, все тихо. По небу шли тучи, луна то ныряла в них, то, сбросив с себя дымное покрывало, заливала землю желтым светом. Трое стражников остались у дыры, а трое, волоча длинные тени, направились к кустам – посмотреть на всякий случай; не притаился ли там кто.
И тут из кустов поднялся во весь рост великан, обросший шерстью, с тяжелой мотыгой в руке. Стражники оцепенели от ужаса. Сам горный дух встал перед ними... Великан с хриплым ревом прыгнул, мотыга, просвистев, обрушилась на шлем ближайшего стражника. Двое других побежали назад. Великан погнался следом, а за ним мчались еще – полуголые, длинноволосые, размахивающие мотыгами и молотами.
