— Все остальное я сделаю сам. — Уолеран вдруг снова стал резким, из чего Филип сделал вывод, что его любезность могла надеваться и сниматься, как перчатка. — Сейчас ты поедешь в монастырь Кингсбридж, а шерифа выбросишь из головы.
— Так я и сделаю. — Филип почувствовал, словно гора свалилась с его плеч, — похоже, все шло как надо: его не бросят в темницу, не отдадут в руки палачу, не обвинят в распространении клеветы. Он переложил груз этой страшной ответственности на другого человека, который, казалось, был просто счастлив подхватить его.
Он встал и подошел к ближайшему окну. Солнце уже начало клониться к закату, но времени до темноты оставалось еще много. Ему захотелось побыстрее выбраться отсюда и позабыть обо всем, что произошло.
— Если тронуться в путь прямо сейчас, до ночи я успею проехать миль восемь-десять, — сказал Филип. Уолеран не стал его задерживать.
— Как раз доберешься до Бэссингборна. Там есть где переночевать. И если утром выедешь пораньше, то к полудню будешь в Кингсбридже.
— Хорошо. — Филип отвернулся от окна и посмотрел на Уолерана. Сдвинув брови, архидиакон уставился на огонь и о чем-то напряженно думал. Увы, Филип не мог знать, что происходило в этой хитрой голове. — Еду.
Уолеран отбросил свои мысли, и к нему вновь вернулось обаяние. Он улыбнулся и встал. Потом проводил Филипа до двери и спустился с ним во двор.
Мальчик-конюх вывел лошадку Филипа. Самое время Уолерану было попрощаться и вернуться к огню, но он ждал, желая убедиться, что его гость поехал по дороге на Кингсбридж, а никак не на Ширинг.
Взобравшись на лошадь, Филип почувствовал себя гораздо счастливее, чем когда он приехал. И тут он увидел, как в ворота вошел Том Строитель, а за ним и вся его семья. Филип повернулся к архидиакону:
— Этот человек — строитель, которого я встретил по пути сюда. Похоже, он честный малый, но попал в трудное положение. Если у тебя есть для него какая-нибудь работа, ты не пожалеешь.
Уолеран молчал. Он в изумлении уставился на идущую через двор семью. Выдержка и спокойствие покинули его. Рот широко раскрылся, в глазах застыл страх. Он был похож на человека, переживающего сильное потрясение.
— Что с тобой? — обеспокоенно спросил Филип.
— Эта женщина! — прошептал Уолеран.
Филип взглянул на нее.
— Она весьма хороша, — сказал он, впервые обратив внимание на ее красоту. — Но нас учили, что слуги Божьи не должны поддаваться искушениям плоти. Так что отвороти глаза, архидиакон.
Но Уолеран не слушал его.
— Я думал, она умерла, — бормотал он. Наконец, вспомнив о своем госте, он оторвал взгляд от женщины и посмотрел на Филипа, делая усилие, чтобы прийти в себя. — Поклонись от меня приору Кингсбриджа, — сказал он, затем шлепнул по крупу лошадь, на которой сидел Филип, и она, рванувшись вперед, рысью вылетела в ворота, и, прежде чем седок успел натянуть поводья, он был уже слишком далеко, чтобы говорить слова прощания.
III
Как и говорил архидиакон Уолеран, к полудню следующего дня Филип уже подъезжал к Кингсбриджу. Выехав из леса, покрывавшего склон холма, он оглядел мрачный пейзаж безжизненных замерзших полей, на которых то здесь то там возвышались голые скелеты одиноких деревьев. Вокруг ни души — зима в разгаре. А за этим студеным пространством вдалеке, прижавшееся к земле, словно надгробье, на возвышении стояло гигантское здание Кингсбриджского собора.
Дорога пошла вниз, и Кингсбридж на время исчез из виду. Смирная лошадка Филипа осторожно ступала вдоль скованной льдом колеи. Его мысли занимал Уолеран. Архидиакон был настолько сдержанным, самоуверенным и всезнающим, что в его присутствии Филип чувствовал себя наивным юнцом, хотя разница в возрасте между ними была небольшая. Без всяких усилий Уолеран направлял весь ход их встречи: он изящно отделался от своих гостей, внимательно выслушал Филипа, сразу сообразил, что главной проблемой является отсутствие доказательств, догадался, что расспросами он ничего не добьется, и быстренько выпроводил своего гостя без каких-либо — теперь Филип это ясно понял — гарантий предпринять какие-нибудь действия.
Осознав, как мастерски им манипулировали, Филип печально усмехнулся. Уолеран даже не пообещал ему посвятить в эту тайну епископа. Однако Филип не сомневался, что честолюбивая жилка архидиакона заставит его как-то использовать полученные сведения. Он даже подозревал, что Уолеран, должно быть, чувствует себя до некоторой степени обязанным ему.
Находясь под впечатлением, произведенным на него архидиаконом, он все больше недоумевал о причине той единственной минутной слабости, которую выказал Уолеран при виде жены Тома Строителя. Непонятно почему, Филипу она показалась опасной. Очевидно, архидиакон находил ее соблазнительной, что в конечном итоге то же самое. Но было здесь и еще что-то. Несомненно, он уже встречал ее раньше; об этом свидетельствовали его слова: «Я думал, она умерла». Это наводит на мысль, что в далеком прошлом он согрешил с ней. Судя по тому, как он поспешил побыстрее отделаться от Филипа, боясь, что тот может узнать лишнее, легко догадаться, что на нем лежит какая-то вина.
Но даже вывод о греховном прошлом Уолерана не сильно умалил сложившееся у Филипа высокое мнение о нем. В конце концов, он был священником, а не монахом. Целомудрие всегда являлось обязательной частью монашеской жизни, но в отношении священников это требование было не столь строгим. Сплошь и рядом епископы заводили содержанок, а приходские священники — экономок. В качестве запрета на порочные мысли закон о безбрачии духовенства был чересчур суровым, чтобы ему следовали. И если бы Господь не прощал похотливых священников, среди слуг Божьих очень немногие могли бы рассчитывать на место в раю.
Когда Филип преодолел следующий подъем, снова показался Кингсбридж. Над всей округой возвышалась массивная церковь с закругленными арками и узкими окнами в толстых стенах. Убогое поселение как бы жалось к святым стенам монастыря. Обращенная к Филипу западная сторона церкви имела две невысокие башни, одна из которых разрушилась во время грозы еще четыре года назад. Но до сих пор ее не удосужились восстановить, так что весь фасад представлял собой просто постыдное зрелище. Глядя на это, Филип всегда наполнялся злостью, ибо куча камней у входа в храм являлась позорным напоминанием о падении моральных устоев обитателей монастыря. Построенные из того же светлого известняка монастырские здания группками стояли вокруг церкви, словно заговорщики вокруг трона. За низкой стеной, окружавшей монастырь, были разбросаны глинобитные домишки с крытыми соломой крышами, в которых жили крестьяне, обрабатывавшие близлежащие поля, да слуги монахов. Узенькая, беспокойная речка, что пересекала юго-западную часть поселка, обеспечивала монастырь свежей водой.
Еще переправляясь через эту речку по старому деревянному мосту, Филип почувствовал раздражение. Кингсбридж был позором святой Церкви и монашеского движения, но он ничего не мог с этим поделать; злость и бессилие буквально переворачивали все его нутро.
Мост был собственностью монастыря, и за проезд по нему взималась пошлина, так что, когда под тяжестью Филипа и его лошади заскрипели доски, из будки на противоположном берегу показался старенький монах, который заковылял к мосту, чтобы убрать служившую заграждением ивовую ветвь. Он узнал Филипа и помахал ему рукой. Заметив, что старик хромает, Филип спросил:
— Что случилось с твоими ногами, брат Поль?
— Да-а, застудил. Теперь до весны буду мучиться.
Филип увидел, что на нем были только сандалии, надетые на босу ногу. И хотя Поль был еще довольно крепким, все же в таком почтенном возрасте негоже проводить целый день на морозе.
— А ты бы развел огонь…
— Я бы рад, — с тоской в голосе сказал Поль, — да брат Ремигиус говорит, что дрова будут стоить больше денег, чем приносит сбор пошлины.
— Сколько же тебе платят за проезд по мосту?
— Пенс за лошадь и по фартингу с человека.
— А многие пользуются мостом?
— О да, очень многие.
— Тогда почему монастырь не может найти средств на покупку дров?
— Так ведь монахи-то не платят, как не платят и монастырские служащие, и местные жители. Слава Богу, если раз в день забредет какой-нибудь странствующий рыцарь или бродячий ремесленник. Вот в праздники, когда послушать службу в соборе приходят люди со всей округи, мы набираем много фартингов.
— Тогда, мне кажется, разумнее собирать пошлину только по праздникам. И денег бы хватило на дрова для тебя.
Поль забеспокоился.
— Прошу тебя, не говори ничего Ремигиусу. Если он узнает, что я жаловался, он рассердится.
— Будь спокоен, — проговорил Филип и поспешил проехать, чтобы Поль не увидел выражения его лица. Подобная глупость приводила его в бешенство. Всю свою жизнь Поль отдал служению Богу и монастырю, и вот теперь, на закате лет, его заставляют страдать от боли и холода ради одного-двух жалких фартингов в день. Это было не просто жестоко, это было расточительно, ведь такой терпеливый старик, как Поль, мог бы заниматься каким-нибудь производительным трудом — скажем, выращивать кур — и приносить монастырю гораздо больший доход, чем несколько фартингов. Но приор Кингсбриджа был слишком стар и немощен, чтобы видеть все это, и, кажется, немногим лучше был и его помощник Ремигиус. «Смертный грех, — подумал Филип, — так бессмысленно растрачивать имеющееся человеческое и материальное богатство, дарованное не монастырю, а Богу людьми, движимыми любовью к Всевышнему».
