Оля вздрогнула, но не отстранилась. Волосы у неё на загривке встали дыбом, и это снова вызвало улыбку и какое–то ощущение ликования внутри. Я положил подбородок ей на плечо, и опёрся руками о столешницу по обе стороны от её бёдер, проверяя свою теорию.
Оттолкнёт – отойду, а пока позволяет прикасаться – буду пользоваться моментом.
– Ну? – лениво протянул я, потираясь носом о её пылающую щёку.
– Ты ко мне причинным местом прижимаешься, – промямлила она, даже не шелохнувшись.
– Этим? – я медленно толкнул её бёдрами, отчего Сладкая вздрогнула.
– Игорь, – выдохнула она, – Не надо.
– Ладно–ладно, – со скрипом в сердце я отстранился и вернулся в спальню, чтобы надеть брюки.
Голубоглазое существо нежилось в смятой постели, довольно щурясь и мурлыча. Мои брюки висели на спинке компьютерного кресла, а рубашка покоилась на плечиках в раскрытом шкафу.
– Оль? – крикнул я, просовывая ноги в штанины, – А что это за чудовище?
– Кошка? – донеслось из кухни, – Это Пушистик, можно просто – Пуша.
Я не сдержался и фыркнул. Поглядев на «пушистика», я снова крикнул:
– А почему твой Пушистик лысый?
– Не лысый, а лысая. Она девочка. Сфинксов что ли не видел?
– Вживую – нет, – сказал я, вернувшись на кухню. Кошка следовала за мной по пятам и тёрлась об ноги, – Мне кажется, она что–то задумала, – пробубнил я, глядя на ритмично раскачивающийся, похожий на крысиный, хвост.
– У этой породы собачьи повадки, – ласково ответила Оля, глядя на свою питомицу благоговейным взглядом.
– В смысле? – стул подо мной скрипнул, когда я на него приземлился.
Кошка бойко запрыгнула ко мне на колени, отчего я отстранился назад. Помяв мои бёдра лапами, она начала тереться сморщенной мордой о мои джинсы, довольно фырча.
– Встречают хозяина, когда домой возвращается, – начала пояснять Сладкая, – И хвостом от радости виляют. Я поэтому и завела – шерсть не люблю, дома редко бываю, чтобы собаку выгуливать. А тут два в одном.
Я хмыкнул и прикоснулся к гладкой коже обладательницы голубых глаз. Ощущение странное, непривычное, но приятое. На ощупь она как будто резиновая, и очень горячая.
– Странно. Вроде и кошка, а вроде и нет, – протянул я, разглядывая создание на своих коленях, – Горячая.
– Температура тела тридцать девять градусов, – хмыкнула Оля, – Телогрейка.
– А почему я её вчера не видел?
– Я её у соседки оставила. Утром забрала, – Сладкая поставила на стол две чашки и кофейник, – Молоко, сливки?
Отрицательно качнув головой, я оглядел убранство кухни в дневном свете. Просто, чисто, аккуратно. Светлая мебель в один ряд; крашеная в светло–жёлтый цвет фактурная штукатурка на стенах; дощатый пол, при более детальном разглядывании оказавшийся обычным ламинатом. На окнах жалюзи, на подоконнике горшки с чем–то зелёным и ароматным.
Одно «Но»: слишком чисто. Стерильно. Ольга вымыла плиту, как только выключила её; протёрла раковину и столешницу, и только после этого поставила две тарелки на стол и села напротив меня.
– Ты говорила – холодильник пустой?
– Я сбегала в магазин, – потупив взгляд, сказала она, – Запеканка.
– И кисель, – я улыбнулся, глядя на плавающий в дымящейся красной жиже, аккуратно отрезанный кусок, – Как в детстве.
– Я могу приготовить что–то другое, если ты не хочешь, – скороговоркой выпалила она, поднимаясь с места.
– Сядь, – от того, как резко я это сказал, мне самому стало как–то недобро на душе, – Не мельтеши, – чуть мягче добавил я, – Мне всё нравится.
Уголки её губ дрогнули, а потом приподнялись в короткой улыбке. Непривычно видеть её такой. Обычно холодная, безразличная; сейчас она как будто ищет одобрения. Хочет понравиться, как любая другая женщина, хочет показаться хорошей хозяйкой.
И у неё получилось. Запеканка была покупная, но вкусная. Творог без крупинок – ровная сладковатая масса – таял во рту и вызывал желание зажмуриться от удовольствия. Кисель (смешное слово) – был кисловатым: то ли клюква, то ли брусника. Горячим и нужной консистенции – достаточно густой, но не тягучий. Я невольно вспомнил больничную столовую и липкий, стоящий комом в горле клейстер из сухофруктов, который есть и ложкой было тяжело, а нам разливали его в жестяные кружки. Такое простое блюдо, но столько вкуса. Сладкое и кислое, горячее и холодное перемешивалось… Короче – вкусно. Очень.
– Я купила тебе билет на поезд, – тихо сказала Ольга, вертя в ладонях чашку с кофе.
Моя рука застыла в воздухе, а потом я опустил её. Керамика стукнула по столу, из неё выплеснулась горячая ароматная жидкость, слегка обжигая кожу. Я пристально посмотрел на сладкую, но она не поднимала на меня глаз.
– Во сколько? – сухо спросил я, продолжая впитывать её невидимые эмоции глазами.
– В три часа дня.
– Завтра?
– Сегодня.
Слова от чего–то прозвучали как приговор. На душе стало тоскливо, и я отвернулся от неё.
Прогоняет всё–таки.
– Хорошо, – ответил я, отпивая из чашки и обжигаясь горячим утренним напитком.
Часы на встроенной духовке показывали полпервого пополудни. Осталось каких–то два с половиной часа с ней рядом. А потом я уеду. И что будет дальше?
Ждать ли мне обещанной мести? Держать пистолет под подушкой или можно расслабиться? Интуиция подсказывала, что нельзя, а я доверял своей интуиции.
– Я оставлю тебя в покое, – тихо проговорила Ольга, вынуждая меня повернуться к ней, – Я не виню тебя. Я была простым заказом, и ты не мог пойти против Ратмира. Я понимаю.
Коротко усмехнувшись, я кивнул и выпил щедрый глоток кофе.
Была ли она простым заказом тогда? Я точно знаю, что – нет.
Не винит ли она меня? Оставит ли в покое? Почему–то тоже твёрдая уверенность – нет.
Ольга, 2013
Перрон, несмотря на снующих туда–сюда людей, выглядел пустым и безжизненным. Игорь молча стоял рядом, бросая на меня короткие взгляды. Я разглядывала заходящих в вагоны людей, и боролась со странным гнетущим ощущением чего–то плохого. Неправильного.
– Ваш билет, – послышалось, словно из–под воды.
Лазарев протянул билет с паспортом проводнице, и снова одарил меня задумчивым взглядом. Чёрная спортивная сумка болталась у него на плече, но я знала, что вещей в ней было немного. Футболка да джинсы, которые я постирала с утра и которые ещё были влажными, когда я складывала их в дорогу.
– Я тебе положила перекусить и термос с кофе, – сказала я, когда билет вернулся в его руку, – Одежда не до конца высохла, так что… – фразу я не закончила, не найдя нужных слов.
Игорь кивнул, и повернул голову, глядя на вагон и провожающих.
– Ну, – выдавила из себя я, – Удачи тебе.
– Я вернусь, – тихо сказал он, посмотрев мне в глаза.
– Не нужно, – я качнула головой, – Иди, скоро тронется.
Он прижал меня к себе быстро, порывисто и сильно. Поцеловал длинным поцелуем, а потом несколькими короткими – просто прикосновение влажных солоноватых губ к губам. Так целуют тогда, когда не хотят отрываться; когда не хотят уезжать; когда хотят остаться. И это было неправильно, но отстраниться я не смогла.
– Я вернусь, – прошептал он, сквозь скрежет металлических колёс по рельсам.
Я кивнула, и отступила на шаг. Игорь развернулся, и запрыгнул в трогающийся поезд. Как все провожающие, я начала искать его глазами в окнах. Когда он появился в одном из них, я закусила губу и махнула рукой.
Его лицо послало мне фирменную усмешку, а затем губы в последний раз прошептали:
– Я вернусь.
Глядя вслед удаляющимся вагонам; а после стоя на пустом перроне, я смахнула фальшивую слезу, сбежавшую по щеке, и улыбнулась.
«Конечно, вернёшься, Лазарь. И если меня не будет здесь, перероешь землю голыми руками, но найдёшь. А потом снова предашь.»
Не прощу. Никогда не прощу. Уничтожу, сломаю, разрушу. Выжгу каждую клеточку, выбью навсегда этот свет из красивых жестоких глаз, сотру с лица усмешку. Уничтожу. Раздавлю. Убью.
Тебя, а потом себя.
Ненавижу. Всем фибрами души, всем телом. Как же я тебя ненавижу…
2011
Сквозь шум в висках, я смогла расслышать приглушённые голоса курящих возле машины.
– Что Ратный сказал? – произнёс Мельников.
– Избавиться, – голос Соколова полоснул ножом по сердцу, заставив его забиться гулко и часто, – Берите лопату, выройте яму глубиной в метр–полтора. Я пока развлекусь с ней напоследок, а потом закопаю.
– А нам не оставишь? – это произнёс Влад, и меня передёрнуло.
– Вы уже развлеклись по дороге. Давайте мухой, меня жена дома ждёт.
– Ишь какой, жена дома ждёт. А сам–то…
Мужчины громко загоготали, и я поёжилась от боли в ногах и руках. Между бёдер уже не болело, а может я просто абстрагировалась от этой боли. Кто их там разберёт, игры разума.
Приказ был коротким и чётким: «Избавиться». Сказал он при мне, пока я сплёвывала кровь изо рта и довольно улыбалась, глядя на его осунувшееся лицо.
