Ее грустная улыбка выражала сомнение.
— Где работает твой отец?
— На камнеобрабатывающем заводе, здесь, в Яффо.
— Я знаю, где это. Не беспокойся. Обещаю, что мы всё сделаем. Положись на меня.
Ну вот, взвалила на себя еще одну проблему, попеняла я себе, выруливая со стоянки. Мало тебе того, что есть? В зеркале машины отразилась фигурка Одайи…
Мотоцикл Душки уже стоял в дедушкином дворе, а на ступеньках веранды выстроились мешки с мусором. В кабинете витал запах черного кофе. Ничто не напоминало о разрухе, царившей тут два дня назад. Пол был абсолютно чист, бумаги аккуратно сложены, а папки расставлены на полках в идеальном порядке.
На щеках Душки засияли ямочки:
— Сладок ли был твой сон, Габриэла духов[16]?
— Уж так сладок! А как поживает ваше превосходительство? И когда ты сюда приехал?..
— Приехал рано, поживаю прекрасно, — провозгласил он, как заправский глашатай, и уселся на диван.
— Ну, правда, Душка, как ты?
— Ты уверена, что хочешь об этом говорить?
— Нет… Но разве у нас есть выбор?
— Не знаю. Но из нас двоих — ненормальная ты! Боишься любви, избегаешь настоящей связи… Предпочитаешь случайные романы. Кто такой Арик?
— А что?
— Он искал тебя вчера в Культурном Центре. Сказал, что проходил мимо и решил проверить, нет ли тебя…
— Арик? Да так, один придурок. Ты прав, я ненормальная. И вчера ты тоже был прав — возраст действительно имеет значение. Мне тридцать лет, а тебе двадцать три. Ты красивый парень, а я должна убегать и прятаться… — Сразу же обозначились ямочки. — И, кроме того, Душка, куда спешить? Может, я еще не встретила того единственного…
— Под этим панцирем пугливо прячется романтическая особа? — грустно улыбнулся он.
— И не просто романтическая особа, а особа, угодившая в телесериал. Ты видел, во что превратили дом?
— Видел. Габи, ты должна поговорить с отцом.
— Нет. Он сидит в своем «Париже». Его нельзя беспокоить.
— Это особый случай! Кто-нибудь из твоей сумасбродной родни обязан объяснить тебе, что тут происходит! Я ничего не понимаю и ты, по-моему, тоже не очень в курсе.
Мальчик прав.
— Это не так-то просто. В этом «Париже» очень строго — им запрещают разговаривать по телефону. С папой очень трудно связаться.
— Попытайся.
Я попыталась.
Папа сразу же ответил. Несколько вежливых фраз — как дела, что слышно, как ты думаешь, сколько времени ты еще там пробудешь, как там дедушка и Бой…
— Папуля, — сладко пропела я, когда пустые разговоры иссякли. — Я забыла тебя спросить: тебе звонила женщина по имени Сара Курт?
Тишина.
— Папа?
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому что она мне звонила, и я дала ей твой номер.
— Да. Она звонила… Хотела кое-что предложить… Дедушка говорил с тобой об этом? Ругал меня?
Мне показалось, что я слышу в трубке женский голос, шепот.
— Кто там с тобой?
— Никого…
За дурочку меня принимает!
— С какой стати дедушке тебя ругать?
— Я думал, что будет лучше… Чтобы она… Что он должен ей продать… Но мы не должны говорить об этом по телефону, Габи… Поговорим при встрече. Через несколько дней. Хорошо? — и он отключился.
Я закрыла глаза. Этот женский голос… Не может быть, что это… Что она там делает? Нет. Это не она. Это невозможно.
Душка вопросительно смотрел на меня.
— Что? — наконец спросил он. — Что он сказал?
— Ничего, — я рассеянно посмотрела на него. — Он ничего не сказал…
— Почему ты не рассказала ему о том, что здесь творится?
— Сейчас не время…
— Ты действительно ненормальная, Габи. Позвони еще раз и спроси его о дедушкиных картинах…
— Да… — пробормотала я. — Ты прав… Но сейчас я хочу тебе что-то показать, — и я вынула из сумки листок с танцующими девушками в меховых манто. Картинку, которую дал мне вчера Шамир. Душка смотрел на нее с большим интересом.
— Давай-ка выйдем, здесь темно, — сказал он и вышел на веранду.
При солнечном свете девушки казались более яркими и счастливыми. Самая красивая из трех была та, что посередине. Пара красивых стройных ножек выглядывала из-под длинного и тяжелого манто. Ее лицо выражало раскованность, почти распущенность. Девушка справа от нее тоже радостно улыбалась. И только та, что слева, казалась слегка застывшей, улыбка на ее губах была холодной, вымученной.
— Шамир нашел это в дедушкиной спальне. Тебе знакома эта картина?
— Конечно! Я же тебе говорил — я обожаю Зуциуса!
— И всё?! Больше тебе нечего сказать? Чему вас там только учили в художественном училище?
— Главным образом — отшивать настырных барышень, вроде тебя. — Он, не отрываясь, смотрел на рисунок. — Очаровательная вещь! Одна из лучших у Зуциуса. Эротическая, сенсационная, яркая и эстетичная… Сумасшедшая гармония цвета и форм. Снимок неважный — не видно всех деталей. Как бы я хотел увидеть оригинал…
— Что тебе известно о Пауле Зуциусе?
— Значит так, Зуциус родился в маленьком селе возле Будапешта в 1896 году, — выплеснул Душка сведения из своего обширного кладезя знаний. — Его отец был сапожником, и у них с матерью родилось девять детей. Но только двое выжили — Пауль и одна сестра, неугомонная красавица Регина. Парень с раннего возраста проявлял способности к живописи, и нашлись меценаты, которые оплачивали его учебу, получая взамен картины. В восемнадцать лет он уехал из Венгрии в Вену. Был принят в художественную академию, перебивался, зарабатывая на жизнь портретами городских богачей. Пять лет спустя к нему приехала Регина. Когда Регина вышла замуж за богатого торговца табаком, Зуциус поселился у них в доме. О них ходило много слухов… Художник с богемными привычками был весьма сомнительным типом, а Вена не отличалась либеральностью взглядов. Зуциус был повеса, романтик раскованный и неугомонный совсем не по-венски. Он писал красавиц, часто — обнаженных и почти всегда в движении… Вот смотри, — он положил листок на перила веранды. — Посмотри, какая красота, сколько движения и цвета… Видишь, как здесь всё неспокойно — эти девочки бросают вызов тому, кто на них смотрит… Я уверен, что им едва исполнилось пятнадцать…
— Какова вероятность того, что он писал кого-то из дедушкиной родни? — прервала я увлекшегося лектора. — Как ты думаешь, он писал Эстер Кеслер?
— Вопрос на миллион долларов… Не уверен… Что общего могло быть у этого художника с евреями?..
— А что с ним потом случилось?
— Он умер очень молодым, очень одиноким и без гроша в кармане. В городе поговаривали о его любви к маленьким девочкам, о его бисексуальности, короче — говорили, что он извращенец, и зять выгнал его из дома. Зуциус уехал из Вены и скитался по Австрии и Словении…
— А что думает об этом Топаз?
— Топаз сказал тебе, что он думает. Он думает, что люди не всегда знают, что хранится у них в доме. И еще он думает, что вполне возможно, что Зуциус написал не одну картину с Эстер Кеслер. Имей в виду, Габи, если случайно окажется, что Топаз прав, и у твоего дедушки есть оригинал Зуциуса, ты сразу станешь самой привлекательной наследницей… И тогда мое положение будет еще незавиднее. Очередь ухажеров протянется до Новой Зеландии… — он закатил глаза, как старый греховодник.
— Прекрати корчить рожи! Ты напоминаешь мне Топаза…
Душка засмеялся.
Я забрала у него картинку. Мысли разбегались. В какой-то момент все вдруг стали казаться мне алчными грабителями. Даже Душка. А вдруг Топаз нанял его, чтобы он разведал путь к дедушкиной коллекции? Может быть, и сам Душка ищет здесь, в кабинете дедушки, что-то, что укажет ему путь к сокровищу?
— Душка, родной, — я попыталась придать своей улыбке наивность. — Я очень устала. Вечером у нас репетиция в Культурном центре. Я бы подскочила домой и немного отдохнула…
Он понимающе кивнул.
— А для тебя у меня есть особо важное задание. Сейчас ты, излучая праведность и благородство, поедешь на камнеобрабатывающий завод в Яффо и поговоришь с отцом нашей Марии.
Он посмотрел на меня смущенно и растерянно. Я рассказала про Одайю, и Душка вздохнул.
— Да, нелегко быть праведником, — засмеялся он. — Можешь считать, что всё улажено.
Ну, как можно подозревать такого человека?!
Он помахал мне и вскочил на свой мотоцикл. Я потерянно смотрела ему вслед, но тут меня посетила простая и ясная мысль. По крайней мере, в одном Душка прав. Есть только один человек, который может помочь мне распутать этот сложный узел.
17
Итак, моментально приняв решение, я поехала к папе.
Над горой Кармель нависало темное зимнее небо, но поля вдоль дороги еще не утратили желтизну. Натужно преодолевая подъем, «форд» приближался к наркологической клинике — папиному «Парижу». Сколько раз он уже лечился здесь? Десять? Пятнадцать?
