видел одно: та, другая Наташа у кинотеатра в окружении капитана и старшего лейтенанта. И все они веселые, довольные. И значит, ей вот так же хорошо. И потому нет писем…
В воскресенье мы с Володей получили увольнительные в город.
— Сегодня ты со мной! — сказал Володя тоном, не терпящим возражений. — Пойдем в один дом…
— Ты знаешь… И Саша в наряде… — Мне не хотелось идти.
Мы все же пошли.
В тесном, скособоченном домике по соседству с текстильным комбинатом пахло картошкой, селедкой, луком, духами и еще чем-то непривычным.
— Я ж говорил: девочки — во! — шепнул Володя.
Володя балагурил. И как-то очень уж легко обращался с девушками.
Мы, кажется, впервые сытно наелись. Опорожнили три бутылки чего-то рвотного…
— Ты что так на меня смотришь? Некрасивая, да?
Она смотрела на меня — лицо круглое, в оспинках, глаза узкие и брови черно-нарисованные.
— А целоваться ты не умеешь, — грустно сказала она потом. — О другой думаешь?.. И я ведь тоже не о тебе… Только нет его… Убили…
Нет ничего лучше часов самоподготовки!
За окном метель. Как там холодно, мы знали. Ежедневно в шесть утра мы выбегали в одних рубашках из здания школы заниматься физзарядкой. Там страшно холодно и темно так же, как сейчас. А в классах у нас тепло. И оттого, что за окном воет метель, еще теплее. Мы сидели без гимнастерок — блаженные, умиротворенные. Мы пришивали подворотнички.
Часы самоподготовки — вроде бы официальные часы, имеющие, согласно распорядку дня, конкретный смысл: они выделялись для повторения пройденного материала, для проверки — лишний раз — оружия, для приведения в порядок формы и так далее.
Но на самом деле это были часы как бы полуофициальные. Вместо Уставов внутренней и караульной службы можно было читать Конан-Дойля, популярный шпионский роман «Первый удар» Шпанова или «Радугу» Василевской, вместо конспектирования — писать письма, а вместо обмена знаниями о материальной части буссоли — потихоньку беседовать на всякие темы.
И еще можно было думать о ней.
Фантазия — великая вещь! Я в мельчайших подробностях представлял себе ее любовь к себе, ее мысли, надежды, даже письма ее ко мне, которых не было…
Часы самоподготовки! Великие часы самофантазии, самоанализа, самоуничижения! Газеты и радио приносят радостные вести с фронта — это почти трагедия! И радость, конечно, и все же трагедия — нас там нет. А она — там. Приходят вести грустные, и опять же нас там нет, а она там… И чтобы отвлечься от назойливых мыслей, опять пришиваешь подворотничок или драишь, в какой раз, ствол карабина…
В один из таких тихих часов, накануне Нового года, по школе неожиданно прозвучала команда:
— Строиться!
Мы построились — по отделениям, по взводам, по батареям — и спустились на второй этаж — в зал. Здесь уже собралось все начальство и еще несколько незнакомых нам командиров. Все с черными петлицами. Артиллеристы!
Мы подравнялись и стали по команде «смирно».
Дежурный лейтенант Буньков доложил начальнику школы о построении.
— Вольно! — сказал капитан.
— Вольно!
Школьное начальство вместе с прибывшим медленно двигалось вдоль нашего строя, о чем-то беседуя между собой и лишь изредка посматривая на нас. Все было необычно, торжественно и загадочно. Даже то, что мы стоим по команде «вольно» перед таким количеством начальников.
— А как мужики? Ничего? — донеслись до меня слова одного из незнакомых нам командиров.
— Ничего. Хорошие ребята, — сказал начальник школы и улыбнулся. — Пришлось пообстругать немного, но не без этого…
— Неужели едем? — шепнул мне Саша. — Вот тебе и десантники…
«Конечно, на фронт! — говорило мое лицо. — А куда же? Да еще перед самым Новым годом. Не в тыл же!»
Так, наверно, думали сейчас все наши ребята. Все сто пятьдесят.
Наконец Катонин остановился и чуть вышел вперед.
Дежурный лейтенант Буньков собрался было отдать команду «смирно», но начальник школы махнул рукой:
— Не надо, не надо. Товарищи, — сказал он, обращаясь уже к нам, — завтра мы передислоцируемся на новое место. Эшелон будет подан на станцию в 17.00. С утра еще раз проверьте личное оружие, снаряжение, приборы. Комбатов и комвзводов прошу остаться. Остальные могут отдыхать. Спокойной ночи!
Спокойной ночи! Только настоящий чудак мог уснуть в эту ночь, но среди нас, ста пятидесяти, кажется, таких не было.
Спокойной ночи! Среди нас были скептики, но мы моментально разбивали их сомнения словами самого же начальника школы. А проверить личное оружие, снаряжение, приборы — это что? Шутки? Нет, не шутки, соглашались скептики, но теперь уже бывшие.
— Да! Это, ребятки, что-то серьезное! — произнес Володя. — Но утро вечера мудренее. А то еще лопать захочешь. Спокойной ночи!
Спокойной ночи! Володя все же оригинал. Он уже храпел. А я рассказывал в эту ночь Саше все, что мог, про нее. И про то, что она где-то на фронте с сорок первого года, и про то… В общем, про все то, о чем я думал, и так, как мне бы хотелось думать. Словно я был в чем-то виноват перед ней. Словно не она, а я не писал ей давным-давно.
— Только она старше меня. Почти на три года, — признался я Саше.
Почему-то я сказал «почти». На самом деле никакого «почти» не было. Ровно на три года.
Саша перевернул подушку, поправил очки, потом… Мне казалось, что он сейчас скажет совсем не то, чего хочется мне.
— Что же, — наконец сказал Саша. — Это сейчас, может, заметно или раньше было. А так… Разве в этом дело!
— Я тоже так думаю…
— А все-таки мне не нравится, что он удрал, — вдруг сказал Саша. — И что спит сейчас. В такую ночь!
— Кто?
— Да он. — Саша кивнул на спящего Володю. — Тогда… А мы еще рекомендации ему дали… Впрочем, спокойной ночи…
— Ну что ты, Саша! Володя хороший парень. Смотри, как его любят все. И Буньков даже…
— Буньков, верно, хороший. Да ладно, ладно. Спокойной ночи, — повторил Саша. — Это я так.
• ГОД 1943-й
Над Москвой гремели салюты. Наступали Юго-Западный, Калининский, Северо-Кавказский, Южный, Степной, Центральный, Прибалтийский фронты. Каждый день — новые освобожденные города. Каждый вечер — новые салюты.
А мне осточертело все. И эта палата — полутемная, скучная, самая дальняя в длинном коридоре хирургического отделения. И однообразно-унылый госпитальный режим с градусниками по утрам и вечерам, врачебными обходами и скудными кормежками. И мутное окошко с бумажными крестами, за которым я с утра до вечера видел серый двор, окруженный облезлыми стенами казарменной архитектуры домов. И моя собственная нога в гипсе, которая никак не хотела срастаться
