Я отвернулся, налил сиоловой воды. Сделал несколько глотков, чувствуя как холодящая жидкость обволакивает горло. Вновь поднял голову:
— Ничего не поделаешь. У каждого свой долг.
Невий, наконец, перестал мельтешить. Остановился. Если бы его глаза могли поджигать, на месте моего лица уже была бы дымящаяся дыра, как от светового заряда. В такие моменты он так сильно напоминал Луция, что больше походил на его сына, чем Максим. Впрочем. Максиму всего десять, и у него еще все впереди.
— Мать бы не одобрила!
Последний бастион — мать. Во всех безвыходных ситуациях он хватался за память матери.
— Твоя мать слишком многое не одобряла, и это не привело ни к чему хорошему.
Невий сцепил зубы, но молчал. А я почти слышал, как они скрипят.
— У меня для тебя еще одна новость.
Мальчишка напрягся, в глазах застыл испуг, что бывает крайне редко.
— Я объявляю твое брачное право.
Он окаменел. И если предыдущая новость вызывала в нем отрицание и гнев, то эта повергла в шок. Наконец, Невий порывисто подался вперед:
— Нет, отец! — лицо мгновенно побледнело. Теперь он казался растерянным и совсем юным.
Я кивнул:
— Это не так быстро, как тебе кажется. Поиски подходящей невесты, обсуждение договора. Утверждение в Совете высокородных. Одобрение Императором. И лишь после — официальное оглашение и подготовка к свадьбе. У тебя будет достаточно времени свыкнуться с этой мыслью.
Невий подошел, уперся кулаками в столешницу:
— Я не желаю жениться, отец! — голос дрогнул, и это удивило.
Кажется, я невольно обнаружил то, чего он боялся больше всего.
— Я тоже не желал когда-то. Но это ничего не изменило.
— Но ты женился на моей матери — это совсем другое! А я… на какой-нибудь неизвестной корове, которую отыщет дядя Варий!
Он даже назвал Вария дядей. Обычно тот удостаивался пренебрежительного титула «старый Варий».
— Уния стала твоей матерью лишь после заключения брака. Я узнал о ее существовании лишь после оглашения.
Невий молчал. Жевал губы и шумно дышал. Наконец, с вызовом задрал голову:
— Я не поеду на Норбонн.
Я лишь кивнул:
— Поедешь. И я лично за этим прослежу.
Глава 21
Когда я узнала об отъезде Невия — едва не парила от счастья. Гаар посмотрела на меня своими необыкновенными глазами. Широко улыбнулась, в восхищении покачала головой сама себе. Я нахмурилась:
— Что?
Гаар лишь улыбнулась еще шире. Она что-то слушала, что-то доступное одной ей.
— У тебя сердце поет.
Я тоже улыбнулась, но, конечно, не слышала никаких песен. Внутри все замирало, а удары сердца разгоняли по венам блаженство. Мне казалось, это оно и есть. Но я все равно, как ни старалась, не могла представить, что под этой крышей больше нет высокородного ублюдка. Огорчало лишь то, что это было не навсегда. Невий рано или поздно вернется. Хоть я и надеялась, что он забыл обо мне, что-то внутри подсказывало, что так просто все это не закончится. Мерзкое предчувствие, от которого я рада была бы избавиться. Так бывает, когда что-то вдруг знаешь наверняка. Будто кто-то позволил заглянуть в будущее.
Но я запретила себе думать о его возвращении. Омрачать свое только-только нахлынувшее спокойствие. В последние два месяца я так привыкла к новой жизни, что даже воспоминания о том дне, когда меня купили на Саклине, подернулись туманной дымкой. Все казалось далеким, будто прошло несколько лет. Теперь я засыпала и просыпалась с одним единственным желанием — переступить порог покоев своего господина. Раствориться в ночи, пахнущей бондисаном и табаком. Умереть в его руках и вновь возродиться, рассыпаться звездами. С каждой нашей ночью я познавала свое тело, которое оказалось совсем незнакомым. Теперь я не понимала, как жила прежде, не зная касаний, заставляющих кровь разгоняться кипучим потоком. Не испытав на себе желанной тяжести мужского тела. Я отдавалась со всем рвением, на какое была способна, и в глубине души затаенно надеялась, что хоть немного не безразлична своему господину. Когда мы были вместе, я порой так забывалась, что считала его своим.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но это была неправильная, разрушительная мысль. Я ясно осознавала это. Нас разделяла пропасть, через которую был перекинут хлипкий веревочный мостик. Я неизменно ходила по нему одна. И каждое путешествие на «ту сторону» было риском сорваться и погибнуть. Жесты, взгляды, слова — я должна была оценивать все. Запоминать желанное и отвергать неугодное. Я должна была быть такой, какой он хотел меня видеть. Но пока я оставалась собой. И мы были почти просто мужчиной и женщиной.
Почти…
Я вновь и вновь удерживалась за шаткие веревочные перила, видела внизу бездонную пропасть и снова шла, все время думая о том, как упрочить этот мост. Такая связь закономерно скрепляется ребенком. Это естественно и предсказуемо. Желанно настолько, что я почти чувствовала в себе новую жизнь. Думала, думала, думала. Представляла. Будто мысли могли материализоваться. Я ежесекундно ждала этой радостной новости. Порой так увлекалась, что чувствовала едва заметные изменения в теле. Искала их. Казалось, даже сейчас находила.
Но Гаар не разделяла моих надежд. При одном неосторожном упоминании она подскочила, как дикий кот:
— Даже думать забудь!
Мы сидели на кровати в моей комнате. Сиурка даже сжала кулаки, настолько возмутительными показались ей мои мечты:
— В этом доме дети наложниц под запретом, — она даже понизила голос и нагнулась, словно опасалась, что нас подслушают.
Внутри ухнуло, будто я прыгнула с высоты или резко спустилась на платформе лифта. Казалось, так покинула мою грудь надежда. Почти ощутимо. И стало холодно, пусто. Я ведь даже не обращала внимания, что не видела во дворце детей наложниц. Все верно — их не было.
Гаар вернулась на кровать, уселась совсем рядом:
— Наложниц стерилизуют. Так что, у тебя нет даже шанса.
Я опустила голову, какое-то время теребила в ледяных пальцах край пояса. Я будто почувствовала себя больной, уставшей. Будто меня подменили в единый миг. Но тут же вспомнила странную фразу, оброненную тогда Огденом в медблоке. О том, что меня запретили стерилизовать. Паук говорил тогда об особом отношении… Которое сегодня есть, а завтра нет… Но, выходит… оно все еще есть? Или он по обыкновению врал? Или не врал? Врать Тимону тогда не было никакого смысла…
Я порывисто повернулась к Гаар:
— Я, кажется, нет.
— Что? — та ничего не поняла.
Я покачала головой, с трудом сдерживая улыбку:
— Меня не стерилизовали. Я почти уверена. Я даже надеюсь…
Гаар фыркнула, перебив:
— С чего ты это взяла? Во-первых, ты долго лежала в медблоке без сознания. Они могли сделать, что угодно. И никто бы тебе не докладывал. А, во-вторых… — Гаар осеклась, замолчала.
— Что, во-вторых?
Она покачала головой, посмотрела мне прямо в глаза:
— Я даже представить боюсь, что они сделают, если в тебе каким-то чудом будет дитя.
В горле мгновенно пересохло. Я с трудом сглотнула:
— Что?
Гаар вновь покачала головой:
— Думаю, нам лучше об этом не думать. Просто не думать. Это нас не касается.
Я опустила голову, обхватила себя руками. Меня будто лихорадило.
— В последние дни мне кажется… — голос был едва различим, — что со мной что-то не так.
Я замолчала, слушая, как Гаар шумно вздохнула. Снова и снова. Наконец, она тронула меня за руку:
— Я надеюсь, это лишь глупая шутка?
Я подняла голову:
— Уже сама не знаю.
Гаар побледнела. Повертела глазами, будто соображала. Решительно поднялась:
— Пойдем.
Я нахмурилась:
— Куда?
— В медблок.
Она взяла меня за руку и подняла рывком. Я отдернула руку, спрятала за спиной:
— Я никуда не пойду. Я не сумасшедшая.
— Нужно просто убедиться, что ты все придумала.
Я инстинктивно попятилась:
— А если нет?
Гаар казалась перепуганной:
