По инструкции у тракторов для пропашки этих борозд кабина должна быть защищена, герметизирована. Я видела такой трактор, кабина, действительно, герметична. Трактор стоял, а тракторист лежал на траве, отдыхал. "Вы с ума сошли? Разве вас не предупредили?" - "Так я же голову телогрейкой накрыл", отвечает. Люди не понимали. Их все время пугали, готовили к атомной войне. А не к Чернобылю...
Места там красивые необычайно. Лес сохранился не саженый, а настоящий. Древний. Петлистые речушки, в них вода цвета чая и прозрачная-прозрачная. Зеленая трава. Люди перекликаются в лесу... Для них это естественно, как выйти утром в свой сад... А ты уже знаешь, что все это отравлено.
Встретилась нам бабка:
- Детки, а молочко от своей коровки можно пить?
Мы глаза в землю, у нас приказ - данные собирать, но с населением тесно не общаться.
Первым нашелся прапорщик:
- Бабуля, а сколько вам годков?
- Да уже за восемьдесят, а может, и больше. Документы в войну сгорели.
- Ну тогда пейте.
Деревенских людей больше всех жалко, они безвинно пострадали, как дети. Потому что Чернобыль не крестьянин придумал, у него с природой свои отношения - доверчивые, не захватнические, как и сто лет назад и тысячу. Как в божественном замысле... И они не понимали, что произошло, они хотели верить ученым, любому грамотному человеку, как священнику. А им твердили: "Все хорошо. Ничего страшного. Только мойте руки перед едой". Поняла, не сразу, а через несколько лет, что мы все участвовали... В преступлении... В заговоре... (Молчит.)
Вы не можете представить, в каких количествах на машинах из зоны вывозилось все, что туда направлялось в виде помощи, льгот ее жителям: кофе, тушенка, ветчина, апельсины. Ящиками, фургонами. Тогда же таких продуктов нигде не было. Живились местные продавцы, каждый проверяющий, все это мелкое и среднее чиновничество. Человек оказался хуже, чем я думала. И я сама... Тоже хуже... Я теперь это о себе знаю... (Останавливается.) Я, конечно, признаюсь... Для меня самой это уже важно... Ну, опять же пример... В одном колхозе, допустим, пять деревень. Три "чистые", две "грязные", от одной до другой - два-три километра. Двум платят "гробовые", трем - нет. В "чистой" деревне строят животноводческий комплекс. Мол, завезем чистые корма. А где их взять? Ветер несет пыль с одного поля на другое. Одна земля. Чтобы построить комплекс, нужны бумаги. Комиссия их подписывает, я - в этой комиссии, хотя каждый знает, что подписывать нельзя. Преступление. В конце концов, находила я себе оправдание, проблема чистых кормов не дело инспектора по охране природы.
Каждый находил какое-то оправдание. Объяснение. Я проводила такой опыт с собой... И вообще я поняла, в жизни страшное происходит тихо и естественно..."
Зоя Брук, инспектор охраны природы
Монолог о том, что русский человек всегда хочет во что-нибудь верить
"А вы разве не замечали, что между собой мы даже не говорим об этом? Через десятки лет, через столетия - это будут мифологические годы...
Я боюсь дождя - вот, что такое - Чернобыль. Боюсь снега... Леса... Это не абстракция, не умозаключение, а личное чувство. Чернобыль... Он в моем доме... В самом дорогом для меня существе, в моем сыне, который родился весной восемьдесят шестого... Он болен. Животные, даже тараканы, они знают, сколько и когда рожать. Люди так не могут, творец не дал им дара предчувствия. Недавно в газетах опубликовали, что в девяносто третьем году только у нас, в Беларуси, женщины сделали двести тысяч абортов. Основная причина - Чернобыль. Мы уже везде живем с этим страхом... Природа как бы свернулась, ожидая. Выжидая. "Горе мне! Куда девалось время?" - воскликнул бы Заратустра.
Я много размышлял. Искал смысл... Чернобыль - это катастрофа русской ментальности. Вы об этом не задумывались? Конечно, я согласен, когда пишут, что это не реактор взорвался, а вся прежняя система ценностей. Но в этом объяснении мне чего-то не хватает...
Я бы говорил о том, о чем первым сказал Чаадаев - о нашей враждебности прогрессу. О нашей антитехнологичности, о нашей антиинструментальности. Вглядитесь в Европу. Начиная с эпохи Возрождения, она живет под знаком инструментального отношения к миру. Разумного, рационального. Это уважение к мастеровому человеку, к инструменту в его руках. Есть замечательный рассказ у Лескова - "Железный характер". Что это такое? Русский характер - авось да небось. Лейтмотив русской темы. Немецкий характер - ставка на инструмент, на машину. С одной стороны - попытка преодолеть, обуздать хаос, с другой - наша родная стихийность. Поезжайте куда угодно, ну, например, в Кижи, и что вы услышите, о чем с гордостью воскликнет любой экскурсовод? Что этот храм построен топором да еще без единого гвоздя! Вместо того, чтобы построить хорошую дорогу, подкуем блоху. Колеса телеги утопают в грязи, зато держим жар-птицу в руках. Второе. Это расплата за быструю индустриализацию. За скачок. Опять же на Западе - прядильный, мануфактурный век... Машина и человек двигались, менялись вместе. Формировалось технологическое сознание, мышление. А у нас? Что у нашего мужика, кроме рук? До сих пор! Топор, коса, нож - и все. На этом весь его мир держится. Ну, еще лопата. Как русский человек разговаривает с машиной? Только матом. Или кувалдой, пинком. Он ее не любит, машину, ненавидит, презирает на самом деле, он до конца не понимает, что в его руках. Я где-то читал, что рабочий персонал атомных станций часто называет реактор - кастрюлей, самоваром, керогазом. Конфоркой. Здесь уже есть гордыня: на солнце пожарим яичницу! Среди тех, кто работал на Чернобыльской станции много деревенских людей. Днем они на реакторе, а вечером - на своих огородах или у родителей в соседней деревне, где картошку еще сажают лопатой, навоз разбрасывают вилами... Их сознание существовало в этих двух перепадах, в двух временах - каменном и атомном. В двух эпохах. Человек постоянно как маятник качался. Представьте себе железную дорогу, проложенную блистательными инженерами-путейцами, мчится поезд, но на месте машинистов - вчерашние извозчики. Кучера. Это судьба России путешествовать в двух культурах. Между атомом и лопатой. А технологическая дисциплина? Для нашего народа она - часть насилия, колодки, цепи. Народ стихийный, вольный. Всегда мечтал не о свободе о вольнице. Для нас дисциплина - это репрессивный инструмент. Что-то есть особенное в нашем невежестве, что-то близкое к невежеству восточному...
Я - историк... Раньше много занимался лингвистикой, философией языка. Не только мы думаем языком, но и язык думает нами. В восемнадцать лет, а может, и чуть раньше, когда стал читать самиздат и открыл для себя Шаламова, Солженицына, я вдруг понял, что все мое детство, детство моей улицы, а рос я в интеллигентной семье (прадед священник, отец профессор петербургского университета), пронизано лагерным сознанием. И весь словарь моего детства язык зэков. Для нас, подростков, это было вполне естественно: отца называли пахан, мать - махана. "На хитрую жопу есть х... с винтом" - это я в девять лет усвоил. Ни одного цивильного слова. Даже игры, поговорки, загадки были зэчные. Потому что зэки - это не отдельный мир, который существовал где-то в тюрьмах, далеко. Это все было рядом. Как писала Ахматова "полстраны сажало, полстраны сидело". Думаю, что вот это наше лагерное сознание неминуемо должно было столкнуться с культурой. С цивилизацией, с синхрофазотроном...
Ну и, конечно, мы были воспитаны в особом советском язычестве: человек властелин, венец творения. И его право делать с миром все, что он захочет. Мичуринская формула: "Мы не можем ждать милости от природы, взять их у нее наша задача". Попытка привить народу те качества, те свойства, которых у него нет. Психология насильника. Вызов истории, вызов природе. Сейчас все вдруг заговорили о Боге. Почему его не искали в Гулаге, в камерах тридцать седьмого, на партсобраниях сорок восьмого, когда громили космополитизм, при Хрущеве, когда рушили храмы? Современный подтекст русского богоискательства лукав и лжив. Бомбят мирные дома в Чечне... Уничтожают маленький и гордый народ... Мы умеем только с мечом... Автомат Калашникова вместо слова... Обгоревших русских танкистов сгребают лопатами и вилами... То, что от них осталось... И тут же со свечкой стоят в храме... На Рождество...
Что нужно? Ответить на вопрос: способна ли русская нация на такой глобальный пересмотр всей своей истории, как оказались на это способны после второй мировой войны японцы? Немцы? Хватит ли у нас интеллектуального мужества? Об этом почти не говорят. Говорят о рынке, о ваучерах, чеках... Мы в очередной раз выживаем. Вся энергия уходит на это. А душа брошена... Тогда зачем это все? Ваша книга? Мои бессонные ночи? Если жизнь наша, как чирк спичкой? Здесь может быть несколько ответов. Примитивный фатализм. И могут быть великие ответы. Русский человек всегда хочет во что-нибудь верить: в железную дорогу, в лягушку (нигилист Базаров), в византийство, в атом... А теперь вот - в рынок...
