— Согласен, — сказал он и ломанулся навстречу майданщику Золику.
— Кто выиграл? — спросил Золик, протирая заспанные глаза. Ему причиталась десятая часть выигрыша.
— Я! — радостно, что появился свидетель, объявил Губан. — Штука твоя!
Свидетель был еще тот, мать родную за трояк сдаст.
— И сколько? — спросил майданщик, не веря, что ему обломится целая штука.
— Го-го-го!.. — засмеялся Губан в ответ.
— Семь штук продул, — выложил я и зачем-то сделал путешествие в дореформенные времена: — Старыми деньгами — семьдесят, почти сто тысяч.
Золику запала в голову лишь последняя цифра. Он уже видел меня с замоченными рогами, а Губана мертвым.
Насчет меня он ошибся. Я дал команду пассажиру и он принес мои пять штук, которые я заранее отправил на волю. Потом передал пассажира Губану. Была еще Валя, так что жизнь моя хуже не стала.
Вся зона знала, что я продул двести тысяч, но договорился выплатить сто. Никто не понимал, почему я не только живой, но все еще блатной. За день до выхода я устроил варнат — пьянку для приближенных, угощал спиртуганом и чифирем. Я что-то балаболил о смысле жизни. И тут меня перебили.
— Как рассчитываться будешь? — спросил Беккер — истинный белобрысый ариец чисто русского воспитания и распиздяйства.
— С кем? — прикинулся я недогоняющим.
Беккер показал на Губана, который пользовался халявой, несмотря на четыре штуки в кармане. Сидел с нами и Золик, получивший свою долю.
— Губан, я тебе что-то должен?
— Нет, — ответил он, не подозревая, что подписал себе смертный приговор.
Шум по лесу прокатил — комар хуем дуб свалил. А выиграл сто штук — поделись с братвой. Губан пробовал доказать, что выиграл всего пять, но ему никто не верил. Во-первых, сам раньше ни то, чтобы подтверждал, но и не отрицал, тешила самолюбие такая цифра; во-вторых, единственный свидетель, Золик, распустивший парашу о ста косых, не захотел отвечать за гнилой базар, наоборот, пожаловался, что ему обломилось всего одна вместо положенных десяти. Я ничего не подтверждал и не отрицал:
— Сколько проиграл — это наши с ним дела.
Отсиженные я оставил на общак и поехал домой на тачке, подогнанной Шлемой. Из окон верхнего этажа барака видна дорога, и кое-кто из зеков провожал меня взглядом и прикидывал: раз проедешь на такси, целый месяц хуй соси.
Губан кормил-поил братву, пока не кончились четыре штуки.
Потом у него начались напряги. Он узнал слишком много — что на зоне лучше проиграть сто тысяч, чем выиграть. А от многия знания многия хуи в жопу… и пика под ребро. Умер Максим — и хуй с ним.
Шел я лесом, чащею,Нашел пизду пропащую.Это ж надо было гдеТак запрятаться пизде?!
Еб твою три господа бога христофора колумба мать!
И сразу на душе стало легче. Культурная речь — она помогает. И вообще, мы матом не ругаемся, мы на ём разговариваем. Разозлился потому, что обидно быть бестолковым. Точнее, слишком привередливым на запахи. Чтоб у меня хуй на пятке вырос: как ссать, так разуваться!
Все началось с наводчика. Вызвонил он меня, забил стрелку в сквере. Сквер оказался на удивление зеленым, такое впечатление, будто лето уже заканчивается, а не собирается начаться. Псевдочехов смотрел на меня, щурясь. Чтобы солнце в глаз не било, надевай очки мудило.
— Чего звонил?
— Есть дело.
Седня он был не слишком разговорчив.
— Какое?
— Квартира бывшего председателя облисполкома.
— Яценко?
— Да.
— Голяк, я там был.
Он посмотрел на меня обиженно, как пидор на блядь.
— Не может быть! Он столько лет сидел на квартирах! Куда все девалось?!
— Хуй ночевал и гондон оставил. Или пропил, или в карты продул, или на баб расфинькал.
— Нет, не тот он человек! — продолжал Псевдочехов брызгать слюной. — Иначе бы не просидел так долго в своем кресле. И потом, кооператив он собирается открывать.
— Я тоже собираюсь, — ухмыльнулся я.
— Ну, как знаешь, — обиделся наводчик и поддел ногой свою сучку.
Она завизжала так, что залаяли все собаки в сквере.
На следующий день, когда я вернулся с тренировки, Иришкин не спала. Ей очень не нравилось, что я трогаю ее холодными руками за всякие теплые места. Теперь она к моему возвращению успевает приготовить завтрак и примарафетиться. Она греет мои руки, зажав между своими и целуя их, потом я ставлю ей дежурный пистон и идем хавать. Я не могу есть сразу, как проснусь, аппетит появляется часа через два. И не люблю горячую пищу, а только теплую. Сибиряки, сербающие крутой кипяток, для меня — образец дикости. И не только из-за сербанья.
За завтраком Ира сообщила кое-что, дополнившее информацию Псевдочехова:
— Петька собирается кооператив открывать. Ну, не он сам, а с отцом. Но говорит, что директором будет он. Секретаршу ищет. Красивую, длинноногую, умную…
— …и чтобы подгузники ему меняла, — вставляю я.
Ира смеется, а я думаю: ни хуя себе струя! Если бы звонил один сынок, я бы не обратил внимания, пусть пиздоболит, но наводчик, выходит, действительно слышал от Яценко-старшего. Значит, капуста у них есть и немалая. Я доел и отошел к подоконнику, положил руки на радиатор. Холодный, не топят уже. И тут меня пробило: ебать мою ноздрю!
— Яценки сейчас дома?
— Старшие на даче, прячутся от соседей, — ответила Ира, откладывая недоеденный бутерброд. Она ест медленнее меня, но заканчивает вместе со мной, как и в ебле. — Чего прятаться?! Почти всех из нашего дома уволили. Теперь дом персональных пенсионеров!
Она ждет, как отреагирую на эту хохму.
— А Петька сегодня будет в кабаке?
— Нет. Суббота — родительский день, — не без ехидства сообщила она.
— Как это?
— Едет к ним на дачу с ночевкой, чтобы мамочка полюбовалась, надавала советов и денег и наслушалась от него оскорблений.
— Значит, он вернется завтра?
— Может, и сегодня, но поздно.
— Позвони ему.
Она хмыкнула и пожала плечами, обозначив обиду на неверие ее словам, но набрала номер. Трубку повернула так, чтобы я слышал длинные гудки. Улыбка на лице — само подобострастие, ни намека на подъебку. Ну, что ж, сейчас проверим, насколько я дорог тебе.
— Одевайся, поедем к ним в гости.
— Их же… — начинает она, — …а зачем?
— Разве не знаешь?
Она ждала этого, боялась и желала. Если возьму на дело, в наших отношениях появится еще одна веревочка, даже цепь, которая прочнее многих других, если не всех вместе. Она задумалась, делая выбор. После долгой паузы спросила:
— А что мне одеть? Джинсы, наверно?
Так вот какой выбор ты делала!
— Одевайся, как обычно. По окнам и крышам лазить не будем, через дверь войдем.
— У меня перчаток нет, — заявила она.
— Зачем они тебе?
— Ну, эти… отпечатки пальцев, — ответила она, засмущавшись.
— Там и так твоих отпечатков валом, ты же бываешь у них. Это во-первых. А во-вторых, они не заявят.
— Почему?
— По качану. В первый раз не заявили, во второй и подавно не сделают.
Я нашел в кладовке разводной ключ, хотел взять пол-литровую банку с белилами, но вспомнил, что у Яценко радиатор цвета слоновой кости. Перебьемся без краски, на себя они заявлять не осмелятся.
В квартире Яценко все было так же, как и в прошлый мой визит. Такое впечатление, что я был у них вчера или позавчера. Я втянул носом воздух, ожидая почуять надвигающуюся бедность. Нет, здесь она не скоро поселится. Будет добыча, будет что отстегивать в Ялте направо-налево людям, блядям, матросам, хуесосам.
У Иры глаза, как у мартовской кошки, не воровать, а ебаться приперлась. Квартиру разглядывает, точно ни разу здесь не была. Руки, наверное, чешутся, готовы хватать все подряд.
— Все будем забирать? — спрашивает она с азартом.
— Нет. Мебель оставим хозяевам.
Ира на полном серьезе слушает меня.
— Только деньги, да?
— Да, — отвечаю я и иду через зал в родительскую спальню.
— Они там, в кабинете, — подсказывает Ира, не отставая от меня. Первый раз воровать — это еще и боязно.
— Эти оставим хозяевам на мелкие расходы, — говорю я и сажусь на корточки у радиатора.
Он громоздкий, из девяти секций. Справа две пробки, восьмигранные. Их не так давно выкручивали и подкрашивали. Я достаю разводной ключ, регулирую его под гайки.
— Зачем он тебе? — удивленно спрашивает Ира.
— Сейчас узнаешь.
Сокровища семейства Яценко были завернуты в целлофан и перевязаны на концах, как колбаски. Колбасок было пять. В трех — наша капуста, в одном — заморская, в последнем — царские червонцы. Сколько же их наштамповал император всея?! На своем воровском веку погрел я в руках пару сотен таких. А сколько их конфисковано, переплавлено? И все равно не переводятся, бродят от хозяина к хозяину, из тайника в тайник.
