«А как же Революция? — подумала она с тоской. — А как же Либерте, Эгалите, Фратерните? Как быть с Кропоткиным и Бакуниным, Штирнером, Аршиновым и Махно? Со Спунером и Ротбардом, Делюзом, Эммой Гольдман и Вольтерианой де Клер? И кто я, чтобы… что?»
Она вспомнила вдруг похороны адмирала Акимова. Николай Владимирович лежал в гробу с головой, прикрытой черным шелковым платком. Две пули попали ему в лицо, и… Ну, в общем, она представляла себе, как это выглядит, и понимала отчего Герда Карловна ведет себя, как невменяемая. Кити Акимова, впрочем, выглядела не лучше.
— Милая, Кити! — всхлипнула Натали, обнимая одноклассницу, — Бедная, бедная, Кити! У тебя теперь тоже нету папы!
— Хорошо, командир! — согласилась она с очевидным. — Ужин и выпивка и можешь трахать меня до утра!
— Сегодня навряд ли! — усмехнулся он с таким выражением, словно хрен грыз или горчичник лизал. — Это я про третий пункт нашей программы. Может быть завтра… Но должен отметить, у Ольги Федоровны хорошо поставленный удар правой. Ей бы в футбол, суке, играть, а она, стерва, в контрразведке служит.
— Так убей, — предложила Натали, — или мне прикажи. Я ее так разделаю, что и Лариса Михайловна опознать не сможет!
— А оно тебе надо? — не иронизировал, спрашивал, имея в виду существо вопроса.
— Не знаю…
До Федора Александровича Берга она так и не добралась. Он значился в ее списке четвертым, но руки не дошли. Все время что-то мешало…
— Ладно! — сказал Генрих, словно понял, о чем она думает. — Пошли ужинать, товарищ! За едой как-то легче разговаривается, да вот и телевизор нам порекомендовали включить. Когда, говоришь, у вас в Питере новости показывают?
Новости в Петрограде показывали в восемь, а с шести тридцати до восьми транслировался концерт-попурри «Коллаж» из Дома Радио на Венецианской улице. Передача шла в прямом эфире и должна была угодить довольно разнообразным вкусам владельцев телеприемников. Поэтому фасолевый суп они с Генрихом кушали под «Патетическую» симфонию Чайковского в исполнении большого симфонического оркестра под управлением Льва Вейцмана, а отбивные по-фламандски — с картофелем и глазуньей — под популярную эстрадную музыку: джаз-банд ван Кормика, Майя Кристалинская, Иосиф Кобзон, Георг Отс… Разговаривали мало. Больше ели. Выпивали с оглядкой — вечер, на самом деле, только начинался. Слушали музыку, поглядывали на маленький экран телеприемника, и большей частью молчали, думая о своем.
О чем думал Генрих, Натали не знала, но сама она с мрачным любопытством копалась в самых омерзительных подробностях своей жизни. Она вспоминала, например, как взял ее силой — на пахнущем клопами диване, на конспиративной квартире, больше смахивающей на малину — товарищ по боевке, и как несколько позже, во время экса в Саратове, она всадила ему пулю в живот, оставив умирать на дальних путях товарной станции. Если верить газетам, его нашли только под утро, но уже неживого. Ему бы, дураку, попросить, тем более, поухаживать немного. Ей и не надо было много, не избалована была. Сама бы под него легла. А он, дурень крестьянский, просто взял, что захотел, — а хотел он бабу, а если даже и конкретно Натали, то не потому, что нравилась, а потому, что баронесса. Чувство классовой неполноценности удовлетворял, так сказать. Вот и сдох, как собака, на пахнущих мочой и креозотом шпалах.
Вспоминала детство. Унылую череду дней, проведенную в доме тетки по материнской линии, то есть не материной сестры даже, а какой-то дальней родственницы, люто завидовавшей ее титулу и «капиталу» — деньгам, оставленным по завещанию отца, путейского инженера Виктора Петровича Цеге фон Мантейфеля, на учебу дочери и ей на приданое. Отец погиб на строительстве Военно-Осетинской дороги, когда Натали едва исполнилось семь, а мать она не помнила вовсе, поскольку Елена Аркадиевна умерла родами. Так что росла Натали сиротой, в чужом нелюбимом доме, и покинула его при первой возможности.
И вот теперь, спустя три года, она сидела на конспиративной квартире в Сосновом бору со своим любовником, который старше ее чуть не на тридцать лет, ела шоколадный торт, пила крепкий цейлонский чай, слушала модную в этом сезоне французскую певицу Эдит Пьех, певшую низким чуть глуховатым голосом о вечной любви, и думала о том, что, хорошо бы и ей быть такой же вот красавицей. И не для того даже, чтобы найти любовника получше или помоложе, а именно для Генриха, чтобы ему было за что ее любить.
Выходило, что странный случай с недоведенным до конца покушением дал ей то, чего она и не чаяла уже узнать. Нечто большее, чем простое половое влечение. Нечто такое, что она не могла и не хотела пока назвать по имени, тем более, произнести это слово вслух.
* * *
… на пресс-конференции, организованной в Центральном Императорском Архиве в Новогрудке, заявил…
«Ну, вот и началось…»
На экране «говорящая голова». На такой случай мужская, но не в половых признаках суть. Могла бы и женщина рассказать. Новость от этого только выиграла бы.
… как отмечается в кратком заявлении… подлинность документа… ставит точку в многолетнем споре… позволяет требовать повторного рассмотрения дела в суде Высшей инстанции…
— О чем это они? — спросила Наталья, почувствовавшая, по-видимому, его напряжение, но пропустившая, задумавшись, главное.
— О чем? — переспросил Генрих. — Да, тут, пожалуй, в двух словах и не расскажешь. Ты хоть слышала о деле княгини Збаражской?
— Князья Збаражские, кажется Гедиминовичи?
— Нет, — Генрих встал и пошел к буфету за коньяком. Время пришло, что называется. — Но они родичи Заславским и Бельским, которые как раз Гедиминовичи. Дело, однако, не в происхождении, Збаражские старый литовско-русский род и по-всякому знатностью мало кому уступают. Выпьешь?
— Раз предлагаешь, стоит, наверное…
— Не без этого! — Генрих подхватил бутылку и два бокала, вернулся к столу.
— Дело давнее, но есть, знаешь ли, такого рода дела… — он открыл бутылку, разлил коньяк.
— Познакомьтесь, мальчики! — старик — гофмейстер двора в расшитом золотом вицмундире и в шляпе-треуголке улыбается беззубым ртом. — Ну же, господа! Приблизьтесь, протяните друг другу руки…
Генрих чувствует, как озноб проходит по спине, слева, там, куда нельзя смотреть, сидит в кресле сам государь-император. Батюшка сказал… Но мысли путаются, и он никак не может сосредоточиться и вспомнить, что именно сказал батюшка. Как велел двигаться и говорить, о чем, с кем…
— Иван! — этот незнакомый мальчик чуть ли не вдвое крупнее Генриха. Огромный, высокий, с длинными русыми волосами и голубыми глазами. Настоящий русский богатырь с картины Васнецова…
— Иван! — богатырь протягивает руку. Генрих видит белую большую ладонь, стоит, словно окаменев, смотрит, молчит, ничего не делает.
— Генрих! — мягко окликает его откуда-то сзади матушка. — Ну, что же вы, право?
— Генрих! — он все-таки поднимает и протягивает руку. Ему кажется, что все видят, как она дрожит.
— Будем друзьями, Генрих! — улыбается великан, больно сжимая его пальцы своими. Не специально, как он узнает позже, а потому, что не всегда чувствует границу своей силы.
— Будем друзьями! — повторяет за ним Генрих.
«Будем друзьями… Будем ли?»
— Генрих! — напомнила о себе Натали, деликатно, но не без вызова.
— Извини! — он протянул ей бокал и сел напротив. — У императора Константина Павловича детей не было. Оттого наследовал ему младший брат — Дмитрий, — звучало не слишком увлекательно, но такова жизнь. Правда — скучная вещь.
— Генрих, я училась в гимназии, мы всех их…
— Помолчи, пожалуйста! — Вопрос престолонаследия непростой. В двух словах не объяснишь, но и без него никак.
— Хорошо, говори! — не обиделась, но отстранилась.
— У Дмитрия Ивановича с потомством тоже не заладилось. И трон после его смерти перешел уже к двоюродному брату, то есть, к Петру Константиновичу, нынешнему нашему монарху.
— Нашему?
— Извини! — усмехнулся Генрих. — Оговорился, но могла и промолчать.
— Молчу.
— А теперь, собственно, о деле княгини Збаражской, — Генрих прервался на несколько секунд, чтобы закурить и выпить коньяк. Затянулся с жадностью, выпил залпом, как парное молоко в далеком детстве. — Князь Збаражский умер в 1908 году, оставив по себе молодую, красивую, но бездетную вдову. И вот представь, в 1910 году княгиня рожает мальчика. Вообще-то, скандал, но княгине благоволит кое-кто из придворных, да и сам государь-император оказывает ей недвусмысленные знаки внимания.
— До или после родов? — подалась вперед Наталья.
— В этом-то все и дело! — кивнул Генрих. — Одни говорили, что знакомство их состоялось за год-два до родов, другие — что император и заметил-то Софью только из-за разразившегося скандала. Сам Константин Павлович никогда ничего на эту тему не говорил, во всяком случае, при свидетелях. Но к Ивану, так назвали мальчика, относился тепло. Опекал, интересовался. Устроил в Пажеский корпус, позволил взять отчество покойного князя, а Збаражский, к слову, тоже звался Константином.
