Рыбаки - литвины ли, пруссы ли, русские ли - были по большей части людьми угрюмыми и молчаливыми. Такими сделала их работа - опасная, трудная и не больно-то прибыльная. Взяв Николку в артель и приглядевшись к нему немного, увидели они, что проку от нового рыбака немного - их непростого ремесла он не знал, на берегу - солить ли, коптить ли, вялить ли рыбу - не умел. Во многом все же был парнем пришелец вполне подходящим - не робким, не жадным, да и зла никто от него не видел.
Николку порешили оставить в артели, лишь занятие ему сыскали иное: поразмыслив, определили паренька возчиком - добытую рыбу развозить в окрестные города и замки. Тот с радостью согласился: и новые, дотоле незнакомые люди ему нравились, и до странствий он был охоч, и кони ему были любы.
Первый раз взял его с собой для того, чтоб хотя бы малую сноровку в торговле преподать, сам артельный староста - тезка Николы, Микалоюс.
- Ты, главное, к тому, что покупщики меж собой говорят, внимательно прислушивайся, но виду, что понимаешь, не подавай.
- Как же я пойму, дядя Микалоюс, ежели я по-немецки ни слова не знаю.
- Поначалу я тебя подучу, а там уши держи востро, повторяй про себя, что услышал. Коль не поймешь - мне говори. Я с ними бок о бок всю жизнь живу, все по-ихнему понимаю. Да вот на старости лет жалеть начал, что не прятал от них своего знания. Потому как иной раз, когда немец думает, что ты его языка не знаешь, такое скажет - вначале вроде и обидно. А подумаешь, так кроме обиды и польза есть - знаешь, что о тебе и о всех нас господа немцы думают.
Николка новое дело постиг довольно быстро. По тем деньгам и товарам, что привозил в артель, было видно - не ошиблись рыбаки, поставив его в извоз.
На Покров потянулись к югу журавли. Многие артельщики стали собираться домой. Шел октябрь, скотину загоняли в тепло, скармливали ей последний пожинальный сноп, собирали последние яблоки, готовили на зиму последние ягоды.
Николка, укладываясь спать, припоминал: "На Покров девки кончают хороводы водить, начинают ходить на посиделки, свадьбы играют". А от этого мысли перебегали к давней деревенской жизни, когда еще жил с мамкой да тятькой недалеко от Гродно в имении пана Яна Юрьевича Заберезинского.
Много с той поры воды утекло. И все-таки как-то раз, больно уж затосковав, пошел на лодке через залив в деревню. Пожил пару дней в старой баньке, поглядел на людей, да только чуть ли не сразу потянуло его обратно. Идя на веслах к Нерии, сам себе дивился:
почему это не влечет его к деревенским парням да девкам, а тянет невесть куда - в пустую кошару, к старому домовому, байки его несуразные слушать да, бездельно уставясь в небо, думать о чем ни попало...
Жили Николка и Зикко Угорь в маленькой зимней пристройке - полторы сажени на полторы. Спали - дед на каменке, Николка на лавке. До полночи горел у них жирник, благо ворвани было довольно. Вечерами, погасив огонек, глядел Николка на светлое пятнышко оконца и слушал дедовы сказки.
- Вот еще...- говорил Зикко Угорь мечтательно.- Рассказывали это не совсем старые люди, а они в молодости от своих дедов слышали...
Пришел в нашу землю немецкий король. Было у него три раза по сто и еще тридцать три корабля. А у нас, пруссов, кораблей было мало. И мы попрятались в лесах, а наши вожди с дружинами ушли в деревянные крепости.
Тогда вышел немецкий король на берег моря и со всеми силами подступил к деревне Тувангесте. Много месяцев немцы били в стены Тувангесте большими бревнами с железными оконечниками, кидали в деревню огонь и стрелы.
Много месяцев пруссы храбро бились. Немцев была тьма, и оружие у них лучше нашего. Они взяли Тувангесте и сожгли его, а людей убили, и на месте разоренной деревни заставили построить свой бург из камня и назвали его Кенигсберг, что значит Королевская Гора. Сделав это, прошли немцы по берегу залива и по Нерии, через землю куршей, и на другой стороне косы поставили еще один бург - Мемель.
Тридцать лет воевали потом пруссы с немцами, но захватчики победили пруссов. Кто не сумел убежать в Литву - побили до смерти, и совсем немногих уцелевших сделали рабами.
Так и живут с той поры на берегах этого моря немцы - хозяева и пруссы - рабы...
Ох, как много знал всего Зикко Угорь! Он поведал о великих вождях прусских повстанцев Херкусе Мантасе и Диване Медведе, о помощи, оказанной повстанцам князем славянского Поморья Святополком и новгородским князем Александром Ярославичем по прозвищу Невский.
Он рассказывал о том, как рыцари травили пруссов по лесам свирепыми охотничьими псами, а изловив, предавали медленной смерти, соперничая друг с другом в жестокости и изобретении новых мучений и пыток.
- Я почти один,- говорил Зикко Угорь,- знаю, как это было на самом деле. Люди говорят, что в других прусских землях - в земле Натангов, в Помезании и у 3амбов тоже осталось несколько стариков, которые помнят прежние дела и дни. Жаль, после нашей смерти никто уже не будет знать правду о том, что здесь когда-то было...- И, помолчав, добавлял грустно: А немцы все это рассказывают не так. Они говорят, что мы, пруссы, были дикарями, не людьми даже, а лесным зверьем, и они нас пришли учить и хотели заботиться о нас, но мы этому воспротивились, стали воевать с ними. Тогда им пришлось защищаться, и некоторых, самых зловредных, побили в честном бою, а остальных привели в церкви, как добрые родители водят злых, упрямых детей. И знаешь, отчего мне грустно, Николаус? Я умру, и правда моего народа умрет вместе со мной, А немецкая неправда останется в книгах. Ведь у нас, пруссов, книг нет... Николке было жаль деда, он говорил утешительно:
- Может, и есть такая книга, где вашу правду записал какой добрый человек.
Дед ворочался, вздыхал, говорил печально:
- Спи, Николаус, спи.
Николка засыпал не сразу: долго еще летали под потолком избушки рыцари в белых плащах, пруссы в волчьих шкурах, горящие деревни, умирающие в муках люди...
***
Прошла зима. По весне в кошару вернулись почти все старые рыбаки. Появились и новые. Николку уже считали за своего - с первым уловом отправили торговать одного. На этот раз он не поехал в Мемель - там и своей рыбы было довольно: стоял Мемель на берегу моря, чего не хватало его гражанам?
Повез товар в глубь Пруссии - в города Велау, Фридлянд, Эйлау. Путь был в три раза дальше, зато а барыша больше.
В артели встретили его уважительно - не было у них такого удачливого торговца-фактора, как Николай. Со временем становился паренек в торговле все сноровистее, все удачливее. Через полгода он уже многое понимал по-немецки, но, как учил его староста, никогда в том не признавался, и вскоре это вошло у него в привычку.
Зикко Угорь тоже постоянно твердил, что скрытность - дело полезное. Старый прусс считал, что нет парода хитрее и злее немцев, и потому был очень рад, что Николка споим мнимым незнанием их языка постоянно немцев дурачит. Постепенно Николка даже пристрастился к этой игре. Страшно коверкая два-три десятка слов, необходимых в торговом обиходе, зарекомендовал себя в глазах своих покупателей редкостным остолопом.
С концом лова кончалась и торговля. Тихий залив под ветром пенился белыми барашками, песок больно хлестал в лицо. Про море вообще говорить не приходилось - шли на берег волны одна выше другой: не только на лодке, на корабле и то отойти от кромки суши было страшно.
А потом на дюны и сосны пали легкие снега - будто бесчисленные птичьи стаи, пролетевшие над Нерингой, сронили перья и пух, укутав землю куршей мягким белым одеялом.
Засветив жирник, Зикко и Николай вечерами плели сети, смолили лодки, чинили бочки - ладили к весне рыбацкую снасть. Ложились спать рано, вставали поздно. Тихо было вокруг, безлюдно. Редко когда забредал к ним случайный путник, погреться у огонька, послушать хозяев, порассказать о чем ни шло самому.
Только однажды случилось у них событие важное. В полдень появился у дверей каурый конь неописуемой красоты и невиданных статей, под седлом и в богатой сбруе.
Николка и Зикко выскочили из кошары, схватили каурого за узду. Конь, как умная и верная собака, потянул их к дороге, устремившись на полдень - к Кенигсбергу. "Видать, хозяин его там",- подумал Николай и, вместе со стариком проследовав за конем, зорко вглядываясь настороженным взглядом, через малое время заметил сидящего у дороги человека. Незнакомец, увидев коня, Николая и Зикко, с трудом приподнялся и встал, опираясь на две палки.
Глава вторая
Штатгальтер Ордена
Граф Вильгельм фон Изенбург унд Гренцау был высок ростом, широк в плечах и тонок в талии.
Его светло-голубые глаза могли бы называться красивыми, если бы со стороны не казалось, что граф смотрит в свет сквозь кусок льда или со дна глубокой, чистой, но чертовски холодной реки.
Правильные черты лица Изенбурга портил лишь рот - большой, вытянутый в прямую узкую полоску, с бескровными синеватыми губами.
Поэтому получалось, что граф становился привлекательным, лишь когда молчал, прикрыв к тому же ледяные глаза. Но так как это случалось лишь по ночам, когда Вильгельм спал в своей жесткой холодной постели истового девственника, то никто его таким не видел, а все, кто знал Изенбурга, смотрел на него и слушал его, боялись и не любили рыцаря - подлинного хозяина Немецкого ордена Святой Девы Марии Тевтонской.
