Миссис Уилкс оказалась Софией Вилькановской. Как я и предвидел, установить с ней взаимопонимание не составило особого труда. Надо сказать, что она — настоящий учитель, любящая и добрая, не поддающаяся давлению житейских неприятностей: они утомляют Софию так же, как и всех, но не сумели разрушить ее дух.
Она крошечная, фарфорово-бледная, обманчиво хрупкого вида. Живет на тихой улочки в богатом районе (я послал адрес Коммуникатору в Торонто) с сестрой, слабой в английском, зато зрячей. Они справляются. Английский Софии отвечает всем требованиям. Когда же я заговорил по-польски, она была просто счастлива, и между нами сразу же возникли дружеские отношения. В 30948 году, когда Софии было уже пятьдесят, а ее сестре сорок восемь, они убежали из душевой, пленной Польши. Как умер муж Софии, я решил не спрашивать. Обе красят волосы в черный цвет и имеют несколько других милых причуд, но музыка в Софии неистребима. Как сверкание бриллианта.
Мы говорили о Латимере, который в это пустое десятилетие хоть к музыке неравнодушен. У меня было множество других забот, поэтому я тут же предложил преобразовать ее студию в небольшую школу.
Они сказали:
— Но… но…
— Я старик, — сказал я. — У меня есть деньги — канадские ценные бумаги и кое-какие другие средства, которые я все равно не могу взять с собой в могилу. Что может быть лучше такого памятника?
Я указал, что соседний с ним дом не занят. Это могло бы быть товарищество, скажем, с одним или двумя другими латимерскими учителями… а свободные комнаты — для таких перспективных учеников, как Шэрон Брэнд. София Вилькановска не была расстроена тем, что секрет стал известен. Она знала, что такое Шэрон: если бы она не знала, она не была бы тем учителем, которого я хотел для ребенка. Я куплю и перестрою дом, сказал я. Мое участие в предстоящем деле анонимное. Я должен довести дело до конца и обеспечить гарантированное содержание в течение десяти лет, остальное — за ними.
Меньше чем за час я дал идее возможность развиться в их беспокойных, не до конца поверивших, но, по существу, практичных умах. Мы сидели, говорили по-польски и пили великолепный кофе из крошечных, почти прозрачных чашечек, каким-то образом уцелевших в том мрачном путешествии пятнадцатилетней давности. После того как я, к сдержанному удовлетворению Софии, сыграл «Полонез», она с удовольствием сказала мне, что я хороший пианист. Я был экспансивным эксцентричным пожилым джентльменом, по-видимому, американцем польского происхождения, с деньгами за душой, ищущим возможности еще при жизни поставить себе маленький нестандартный памятник. Это производило впечатление. Больше, правда, на меня, чем на них. Наконец я сознался — сказал, что мне случилось познакомиться с Шэрон и услышать ее упражнения. Я понял, что дома у нее пианино нет и не будет, и рассердился. Я полюбил девочку, собственных детей завести не пришлось, и почему бы мне не хотеть подобного памятника?..
Они все поняли.
— Это просто опасно, — сказала София, — иметь такую жажду, как у этой малышки. Перед первым с нею занятием я думала, что моя собственная жажда была… понимаете?.. поработать над пальцами девчушки, которая… Впрочем, не важно. Но что здесь будет для нее, мистер Майлз? Школа? Начало карьеры?
— Опыт. Победы, поражения, созревание. Наибольший жестокостью было бы защищать ее от огорчений, присущих борьбе.
— Боже, сущая правда. И мы принимаем ваше предложение, мистер Майлз.
Вот самое значительное из сделанного.
9
Я закончил предыдущую главу неделю назад, в моей душной комнате, на следующий вечер после встречи с учительницей Шэрон. Я ждал, когда наступит летняя ночь. Завтра я буду жить, но Бенедикт Майлз умрет. Я пишу эти строки в спешке, Дрозма, чтобы закончить отчет и отправить его вам. И нет такой резолюции, которой даже вы, мой второй отец, могли бы сбить меня с избранного пути.
Тем вечером, дождавшись тьмы, я вывел «Энди» из гаража на Мартин-стрит — там же стояла изящная машина, принадлежавшая Ферману — и отправился в Байфилд. Я убрал «Энди» с дороги, продрался через небольшой лесочек, перелез кладбищенскую ограду. Луна еще не взошла.
Я всегда мог находить покой среди человеческой смерти. По крайней мере, в этом они наши кровные родственники: наши пять или шесть сотен лет создают на вечности не больше ряби, чем смешная суета барахолки. Я отыскал вал, на котором мы с Анжело пережидали ритуал Джейкоба, нащупал надгробие на могиле Мордекая Пэйкстона с останками одуванчиков. Они все еще были чем-то большим, нежели высохшая органика. Я пошел к могиле Сузан Ферман.
Прошло уже десять дней, как в Байфилд уехал Ферман, а вернулась только его личина. В тот день шел дождь; больше не выпало ни одного. В этом уголке кладбища за памятниками ухаживали. Трава подстрижена, многие камни украшены свежими цветами. Это были места, удаленные от той современной части, где природе было дозволено прикрывать павших на собственный манер, где трава была высокой, где повсюду виднелись те невысокомерные цветы, которые люди называют сорняками.
Я искал следы трагедии, ставшей более печальной, чем любая из увековеченных тут смертей: Джейкоб Ферман умер не от старости, не от несчастного случая, не от глупого приступа болезни и не в силу какого-либо недостатка своего характера, но, как ребенок в подвергшемся бомбежке городе, был надменно выхвачен из жизни в результате конфликта, не им рожденного.
За десять дней трава настойчиво следующая своим жизненным правилам, конечно, уже выпрямилась, но не до конца, и этого оказалось достаточно, чтобы я обнаружил, что в лощину, под прикрытие ив, тут проволокли некий предмет. В лощине Намир тщательно замел свои следы: его усилия вполне могли бы обмануть лишенный наблюдательности глаз служителей кладбища. Но не мой глаз. На этой, всегда находящейся в тени земле, дерн был тонким и мшистым. Намир завернул часть дерна и разбросал лишнюю почву. Для обеспечения качественной маскировки ему явно не хватило старания: я очень легко обнаружил границы потревоженного дернового слоя.
Стоя на коленях в неприветливой темноте, я взглянул сквозь толщу десяти дней и увидел тот памятный, насквозь дождливый день. Ферман сказал: «Солнце встало сегодня где-то далеко от нас». Не многим бы такое пришло в голову. И ни один человек не поехал бы на кладбище в такой проливающий слезы день. Кроме этого старика. Он поехал. Он стоял здесь под дождем, искал в нем какое-то свое, невинное утешение, и тут эта тварь напала на него.
Я проткнул большим пальцем почву с легкостью — там, где должна находиться сеть из корней травы, была пуста. И тут позади меня… ох, до восхода луны было все еще далеко… позади меня раздался голос Намира:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
