И отчетливо, точно подчеркивая безнадежный приговор, отмечалось в мозгу, что всю жизнь он прожил, переходя от одной надежды к другой: сначала надеялся кончить гимназию и поступить в университет, потом ждал революции, потом лелеял мечту о выходе на свободу, теперь ждет не дождется конца своей поднадзорности, а там будет опять ждать чего-то и умрет все с той же надеждой, что вот завтра, наконец, начнется настоящая жизнь.
Бледно, почти не захваченная сознанием, мелькнула мысль, что, пожалуй, и лучше, минуя все эти бесполезные этапы, перейти прямо к конечной цели. Белое длинное лицо корнета Краузе опять выплыло из сумрака и поплыло впереди, точно маня куда-то за собой.
XX
Михайлов и Лиза Трегулова тихо шли по темной улице.
Слабые отсветы звезд ложились на лицо девушки и придавали ему ту задумчивую прелесть, которая тысячи веков манит обещанием какого-то нового, необыкновенного счастья. Сколько теплых летних ночей, сколько волнующих весенних вечеров были обвеяны легкой загадкой женской молодости, как сказка, исчезающей при свете трезвого дня.
Михайлов смотрел на это белое, с темными бровями и большими наивными глазами лицо, наклонялся к нему в сумраке вечера, и ему казалось, что еще никогда не было так легко и радостно жить, и хотелось только одного, чтобы эта молоденькая, красивая, свежая девушка обнимала и ласкала его. Он так привык к этим ласкам, так легко и быстро достигал их, что уже теперь дрожал от нетерпеливой жажды первого поцелуя, и ему даже было странно, что надо еще о чем-то говорить.
— Отчего же вы так хотели познакомиться со мною? — тихо спрашивал он, наклоняясь к лицу девушки и вкладывая в свой горячий, вздрагивающий от волнения шепот всю ту таинственную силу желания, которую понимали только женщины.
Лиза только что призналась ему, что давно мечтала познакомиться с ним, но с инстинктивным лукавством молоденькой девушки ответила просто и равнодушно, как будто бы:
— Мне много говорили о вас.
— Кто?
— Да многие… Вы сами, может быть, не подозреваете, как интересуются вами здесь. Да оно и понятно.
— Почему понятно? — притворяясь непонимающим, чтобы заставить ее сказать больше, спросил Михайлов.
— Ну, еще бы! — как бы даже возмутилась Лиза. — Вы — художник, о вас пишут… и притом…
Она неожиданно замолчала.
— Что — притом?
— Смотрите… звезда упала!
— Ну, и пусть ее! — шутливо махнул рукой Михайлов, улыбаясь ее наивной хитрости. — Что притом?
Лиза притворилась, что не слышит.
— А какая теплая ночь сегодня!
Она испугалась того, что чуть было не сорвалось с языка, хотя именно это интересовало ее и об этом ей хотелось говорить. Страстно хотелось, волновало, пугало и манило, как запретная завеса. Здесь была какая-то тайна, которая тянула ее наивную молодую душу и сильное девичье тело. Ей хотелось спросить о его связях с женщинами, о Нелли, о той гимназистке, которая в прошлом году пыталась застрелиться и которую родные увезли куда-то далеко на юг, о красивой актрисе из Петербурга, которая прожила в городке две недели и исчезла, оставив в памяти обывателей, точно аромат темного, лукавого греха, тайну жгучих смелых глаз, роскошных, вызывающих костюмов и какой-то никому не ведомой трагедии.
Лиза взглядывала на Михайлова, на его темные глаза, сильные руки, резко очерченные губы, и они сливались в ее представлении с туманными образами каких-то таинственных, любивших и страдавших женщин. Этими губами он целовал их, этими руками обнимал и обнажал, и, глядя на него, Лиза как бы чувствовала свое женское тело, непонятный страх и еще что-то, какое-то неуловимое желание, от которого краснели ее щеки и билось сердце.
Михайлов чувствовал, о чем она хочет и не может говорить и, чтобы удержать девушку у этого темного греховного пути, настаивал:
— Ну, не хитрите, — говорил он повелительно и нежно, близко заглядывая в наивные смущенные глаза, которые она прятала от него. — Ведь я же знаю, что вы нарочно хотите переменить разговор… Скажите, что говорят обо мне такого, что вы не хотите сказать?
Он помолчал и нарочно рассчитанно прибавил:
— А то я подумаю, что говорят что-то уж очень гадкое!
Лиза растерялась.
— Нет, что вы!.. Ничего особенного… так…
— А все-таки?
— Ну, говорят, что вы… что у вас было много историй с женщинами и что вы… дурно смотрите на женщин… — решившись, точно бросаясь в глубокую воду, сказала Лиза.
Михайлов пристально и жадно смотрел на нее, и его тонкие ноздри раздувались, а глаза блестели.
— А вы как думаете… это правда? — спросил он.
Лиза взглянула на него прозрачными чистыми глазами.
— Я не знаю… Мне кажется, что правда! — выпрямившись, как оскорбленная, ответила она.
— Что правда?
— Что вы смотрите на женщину только как на женщину.
Молодость и чистота дали ей силу, и она смотрела прямо ему в глаза.
— Что значит, как на женщину? — лукаво спросил Михайлов, точно толкая ее на путь темных, греховных представлений.
— Ну, вы понимаете… — неловко, вспыхивая и чувствуя, точно сама обнажается перед ним сказала девушка.
Он смотрел на нее и странно улыбался. И под этой улыбкой Лиза остро почувствовала, что она и сама женщина, что у нее круглые плечи, красивая грудь, стройные и сильные ноги, нагое молодое упругое тело, которое он видит сквозь непрочную преграду легкого светлого платья.
— А что же другое надо видеть в женщине? — дерзко спросил Михайлов.
— Как что! Разве женщина не человек?.. Разве в ней только и есть, что это?.. — волнуясь и смущаясь, возразила девушка.
— При чем тут человек? — так же дерзко ответил Михайлов. — И разве любовь к женщине, как к женщине, исключает уважение к ней?.. Надо слишком презирать женщину, чтобы видеть в этом оскорбление!
— Нет, не то… — смутилась Лиза. Но вы уж чересчур односторонне смотрите…
Она чувствовала, что он завлекает ее в темный спор и преследует какую-то свою цель, но не могла, не умела остановиться и уклониться от волнующего и пугающего ее разговора.
— Это, во-первых, зависит от самих женщин, — возразил Михайлов, — и те, на которых я так смотрел, другого и не заслуживали… Женщина всегда сможет добиться того отношения, какого захочет… А что касается меня, то я ищу в женщине то, что мне нужно именно от женщины. Если мне захочется человека, я пойду тогда к кому бы то ни было, даже наверное к мужчине, потому что в конце концов, по крайней мере, теперь они все еще умнее, и развитее, и опытнее женщины. Зачем я буду говорить с женщиной об искусстве, науке, политике и тому подобных вещах?.. Для этого я найду художников, писателей, ученых, которые больше скажут мне… А в женщине я ищу ласки, красоты, наслаждения… я люблю ее за женственность, красоту, за тело…
Он говорил со странной влекущей силой, и слово «женщина» звучало в его голосе как горячий грешный крик.
Его жаркое дыхание скользило по щеке девушки, и ей казалось, что возбужденный шепот кружит ей голову, окружает ее каким-то пряным душным туманом.
— Это очень дурно! — сказала она с последним протестом наивной девичьей чистоты и взглянула на него строгими целомудренными глазами.
— Что дурно? — вызывающе возразил Михайлов. — Каждая женщина, и вы в том числе, родилась для того чтобы любить… Это закон природы, чистое и красивое наслаждение, из которого глупость и пошлость хотят сделать какую-то грязь. Потом, вы можете делать, все, что хотите… заниматься науками, искусствами, чем угодно, но вы будете любить, потому что вы молодая, здоровая и красивая женщина… Кого-нибудь вы будете любить, будете ласкать, кому-нибудь сдадитесь, и, конечно, я имею право желать и добиваться, чтобы это был я!
Он незаметно стал говорить уже прямо с ней, и Лиза не скоро поняла его. Заметив, она густо покраснела и склонила голову, увенчанную светлыми пушистыми волосами, растерянная и оглушенная. И не давая ей опомниться, рассердиться и с силой гнева поставить между ними неприступную черту холодности, Михайлов докончил:
— И в эту минуту мне хотелось вовсе не философствовать с вами о женщинах, а просто обнять и поцеловать вас!
Лиза испуганно отшатнулась. Краска густо залила не только щеки ее, но даже крепкую стройную шею, обнаженную легким платьем. Михайлов почувствовал, что слишком поторопился и она может уйти от него.
— Вы рассердились? — мгновенно меняя голос, тепло и ласково спросил он, наклоняясь и стараясь заглянуть в глаза, неподвижно и оскорбленно смотревшие мимо него.
— Вы сердитесь?.. Ну, простите… я вовсе не хотел обидеть вас… милая девушка!
Лизе вдруг стало немного смешно: у него был такой виноватый, просительный и даже жалобный голос.
— Нет, — смягчаясь, сказала она, — только зачем вы все это говорите?
