Стремясь еще больше досадить фашистам и нагнать на них страха, перевожу винт на малый шаг. При больших оборотах он издает неприятный визжащий звук, действуювующий на нервы и раздражающий животных, в частности лошадей. Прижимаю машину к земле: хоть винтом, но буду рубить гадов. Большая скорость над самой землей вызывает прилив эмоций. Она как бы пьянит, подталкивает к действию, заставляет лететь все ниже и ниже, быстрее и бытрее. Эх! Жаль, что оружие молчит и нечем бить сволочей.
Припоминаются слова из стихотворения К. Симонова: «…бей гранатой, бей штыком, бей, чем хочешь, но убей…» Перед глазами мелькают обезумевшие от страха мечущиеся фашисты, переворачиваются повозки. Слышу голос стрелка: «Командир, ниже не надо – в кабину летит пыль». Слова Ипанова не останавливают меня. «Не мешай, – говорю ему, – буду так идти, пока не кончится дорога». Кончается поляна. Дорога уходит в лес. Перед самым лесом беру ручку на себя. Вижу на встречном курсе немного правее и метров на 500 выше одну из наших групп, возвращающуюся с задания. Ну, думаю, к ней сейчас и пристроюсь.
Энергично ввожу машину в правый боевой разворот, и в этот момент ручка управления вырывается у меня из рук. Ударяюсь головой о фонарь кабины. Левой ногой, соскочившей с педали, срываю с крепления радиоприемник, стоявший между ног перед ручкой управления. На какое-то время оказываюсь в невесомости. Вижу только небо и теряю пространственное положение. Не пойму, что случилось. Хватаюсь обеими руками за ручку, но в горячке не могу сообразить, в какое положение ее надо поставить, чтобы вывести самолет в нормальное положение.
В этот миг улавливаю очень быстрое приближение к самолету хвойных веток. Часть из них вместе с искрами, вылетавшими из выхлопных патрубков, влетает в кабину и бьет в лицо. В голове мелькнула мысль: «Все! Погиб!» Но вот макушки сосен начинают быстро уходить вниз. Пытаюсь удержать машину на этой высоте и чувствую, что она слушается рулей и не валится. Делаю небольшую горку и доворачиваю в сторону группы. Она за это время ушла далеко. Придя в себя, понял, что догнать их не смогу, поэтому домой возвращаюсь один. К моему прилету они уже сели.
После посадки к машине подошел Шипицын. Вместо обычной улыбки, с которой он встречал меня после полета, у него хмурое выражение лица. Опережая меня, спрашивает: «Товарищ командир, что случилось? В машине ветки сосен». Кислое выражение лица у него было, видимо, потому, что он решил: наверняка, командир в полете «брил» и где-то, зазевавшись, зацепился за сосну. И вот результат. А ты, Василий, теперь исправляй чужие грехи, не спи ночь, чини машину.
На его вопросы я ответил: «Разве ты, «щипчик», не видел, как я взлетал и как еле оторвался по ту сторону танка? – И рукой показал туда, где срубил две сосенки. – Ветки в плоскостях – от них. Если хочешь, сходи и посмотри на них. А получился такой взлет из-за того, что мотор на максимале недодавал 200 оборотов. Проверь двигатель и выясни, в чем причина». Не знаю, что он доложил инженеру, но за выход машины из строя в тот вечер пришлось отвечать мне.
Пока мы разговаривали, я заметил, что Ипанов засиделся в своей кабине. «Николай, ты что не вылазишь? Пора идти ужинать», – спрашиваю у него. Вытянув длинную худую шею, пытаясь улыбнуться, с бледным как снег лицом, отвечает: «У нас там что-то случилось? Я чуть было не вылетел из кабины, пришлось держаться руками». На ужин он не пошел, сославшись на отсутствие аппетита. У него он тогда действительно пропал из-за обычного укачивания, что нередко бывает у нетренированных в полетах людей. По пути в столовую я проанализировал наш полет и пришел к выводу, что у меня получилась непреднамеренная бочка с зарыванием носа самолета, в конце которой вскользь зацепился за макушку сосны. Более худшего не произошло только потому, что успел своевременно взять ручку управления на себя и удержать самолет от дальнейшего зарывания.
Штопорная бочка получилась вследствие срыва потока, вызванного резким переходом самолета на другой режим полета, а также повреждения на взлете лобовых частей крыльев. В столовой ко мне подошел посыльный командира полка с просьбой немедленно прибыть к нему на командный пункт. Не закончив ужина, быстро направляюсь к Хромову, догадываясь, по какому вопросу он меня вызвал.
В палатке КП кроме Хромова находилось все руководство полка и, как всегда, вездесущий парторг капитан Секач. Строевым шагом подхожу к столу, за которым сидел командир полка, четко, по-уставному, докладываю о своем прибытии. В слабом тусклом освещении бензиновых коптилок хорошо просматривается раскрасневшееся лицо командира. Таким оно было от воздействия горячительного, которое он обычно принимал прямо в кабине самолета после каждого вылета на задание, потягивая его из фляги, висевшей у него на ремешке.
Можно было представить, в каком состоянии он находился ближе к вечеру, если в иной день выполнял три полета. К этому времени его настроение зависело от обстановки. Когда я пришел, он был явно не в духе. Не выслушав до конца доклада, он, смотря мне в глаза, сердитым хрипловатым голосом зло произнес: «Мерзавец! Опять «брил». Макушки деревьев стриг, машина полна елок. О чем ты думал! Самолет из строя вывел». Схватив со стола летный планшет, со словами «под трибунал» наотмашь ударил меня по лицу.
От неожиданности я попятился и, зацепившись за что-то ногой, упал. Поднимаюсь, поправляю гимнастерку под поясом, снова подхожу к Хромову и, опасаясь повторного удара, останавливаюсь у стола, но уже дальше, чем в первый раз. Чувствую, что сейчас от обиды на глазах появятся слезы. Рассказываю командиру, как взлетал и как рубил ветки перед лесом, а также что причиной всему ненормальная работа двигателя. Хромов выслушал меня, не перебивая, и приказал инженеру полка Перепелице лично проверить работу двигателя и доложить, действительно ли он работает ненормально. Замполиту полка Лагутину съездить со мной к сосенкам и убедиться, действительно ли они срублены. С кузова «полуторки» (Лагутин сидел в кабине) я показывал шоферу, куда надо ехать. Сначала подъехали к танку, через который еле перескочил. Несмотря на сгущавшуюся темноту, на примятой траве хорошо просматривались следы колес. Лагутин их внимательно осмотрел.
Когда он увидел срубленные деревья, не смог удержаться от восклицаний. Удивляясь, говорил: «Какая же крепкая машина! Как она не рассыпалась и как ты вообще смог оторваться и лететь! Просто не верится в такое чудо». Я и сам был не менее удивлен. Во время осмотра деревьев слышался гул работающего мотора. Это Перепелица гонял его на предмет выявления неисправностей. То, что я на взлете действительно рубил деревья, подтвердилось. Теперь меня волновало, что скажет Перепелица о работе мотора. Найдет ли причину ненормальной работы? А вдруг он будет работать нормально? Доказывай тогда, что ты не врешь.
Возвращаемся на КП. Лагутин подтвердил мои слова. Через несколько минут появился Перепелица. Вынул из кармана две половинки сломанной пружины РПД (регулятора перепада давления) – автомата системы наддува мотора. Пружина регулировала открытие лопаток Поликовского. От того, насколько полно они откроются, зависела мощность двигателя, о чем можно было судить по показанию счетчика оборотов и личному ощущению летчика.
Случаи поломок этих пружин были тогда нередки. Как только все прояснилось, на душе у меня отлегло. Сменилось настроение и у Хромова. Он сразу подобрел, спросил, с какой нагрузкой я взлетал. Когда узнал, что у меня было 600 кг, сказал: «Да! Такого я еще не видел, тебе повезло, извини, что погорячился. С кем не бывает. Но смотри, на бреющем больше не летай, знаю, как носишься. Если увижу или узнаю, что брюхом ползешь по земле, уши надеру. Не дай бог, если голову сложишь. А если самолет поломаешь, отдам под трибунал. Ты уже ужинал? Если нет, пойдем со мной, а то одного небось не накормят, уже поздно».
В столовой я сидел за другим столом. Официантка принесла мне полный стакан водки вместо положенных ста граммов и сказала: «Это вам от командира полка. Он сказал, что сегодня вы второй раз родились и это надо отметить». От выпитого сразу поднялось настроение. Хотелось подойти к Хромову и рассказать, как при уходе от цели перевернулся на спину и вмазал в макушки сосен, но вовремя спохватился – вдруг он скажет: «Так, значит, ты все-таки «брил»?»
Э нет, больше ни слова. Не забывай: язык мой – враг мой. Молчание – золото.
На этом аэродроме я обычно спал в развале блоков мотора. Закутаюсь в чехлы, суну ноги в туннель водомаслорадиатора, где долго сохранялось тепло, и посапываю себе. Но в этот вечер место ночлега пришлось сменить. Кругом копошится техсостав. При свете фонариков они латали дыры. Старший техник эскадрильи Растихин опробует мотор. Трудяги пыхтят, стараются быстрее подготовить машину. Завтра с утра снова предстоит напряженная боевая работа.
Во второй половине августа и в сентябре стояла хорошая летная погода. Редко, когда шел дождь. С рассвета и до темноты мы летали на задания. За эти полтора месяца ребята приобрели боевой опыт. По сравнению с первыми днями значительно снизились потери. За время нахождения на этом аэродроме у нас в эскадрилье не вернулся с задания только Коля Лукин. Ребята из группы, в которой он летел, видели его посадку в лесу на территории противника. Зенитного огня не было, не видели они и истребителей. Вероятно, отказал двигатель.
