Елена еще раз взглянула на гравюру и отвернулась.
— А меня нисколько не притягивает. Пусть то, что ты обругал мазней, менее талантливо, чем эта гниль, но оно возбуждает во мне сочувствие изображенному, помогает организовать сознание в духе наших идей, и мне пока этого достаточно…
Кудрин махнул рукой.
— Знаю!.. Слыхал! Хоть три сопливеньких, да своих. Но дело в том, что эту гнусную и реакционную теорийку придумал сам сопливенький для оправдания своего существования… Это паскудная ложь!.. Нам не сопливые нужны! В искусстве нам нужны мастера с более честными и более сильными талантами, чем мастера капиталистического мира, где искусство служит богу злата. Только силой нового, нашего искусства мы сможем победить старое.
— Но у нас таких мастеров еще нет, — сказала Елена.
— И поэтому ты считаешь возможным одобрять и плодить халтурщиков и приспособленцев, которые дискредитируют наше искусство?
Не ответив на его вопрос, Елена, в свою очередь, спросила:
— Объясни мне, пожалуйста, чем ты так восхищен в этом произведении?
Художественные девушки и обыватели придвинулись вплотную. Видимо, их заинтересовал спор.
— Хорошо! — сказал Кудрин. — Об этом я думал вчера и повторю тебе сейчас. Я сравниваю эту вещь неведомого художника с вещами художников весьма маститых и широко известных по околачиванию порогов в передних всяких руководящих органов и товарищей, которые выпрашивают заказы и подрабатывают. Все они до мозга костей «гражданины», все, как мумия бальзамом, пропитаны революционным мировоззрением и «диалектическим матерьялизмом», хотя понимают в нем меньше, чем свинья в апельсинах. Они тебе в течение месяца отшлепают на саженном полотне что твоей душе угодно. Расстрел так расстрел, заседание так заседание, борьбу за что угодно или против чего угодно, лишь бы исправно платили. И все это пишется без всякого соприкосновения с натурой, по плохим фотографиям, наспех, с великолепным презрением к серости заказчика, который в искусстве «ни бе ни ме» и слопает все, что ни подадут проворные попутчики… И вот — эта гравюра. Ее автор наверняка не обивал ничьих порогов и ни в чем не клялся. Сидел над досками, не разгибая спины, может быть — впроголодь, но работал честно и правдиво…
— А откуда это тебе известно? — сухо осведомилась Елена.
— Вижу по качеству работы… Все же я был художником, — с внезапной горечью ответил Кудрин, — и вот то, что я увидел здесь, поразило меня. Я знаю, что по духу автор этой гравюры чужд нам, даже, возможно, открыто враждебен. Но посмотри, с каким настоящим пафосом и силой он выразил безысходную обреченность свою и своего класса. Тупик, и за ним только пропасть, только эта зловонная глубина канала. Выхода нет!.. В этом творческом взлете, в яркости передачи внутреннего движения человеческой души, мысли, в концентрации чувства и есть подлинное искусство. Вот почему я ставлю эту глубоко чуждую мне всем своим направлением вещь выше всех вот этих грошовых «октябрин в клубе», «Калинычей на родине» и прочего ремесленничества. Здесь искусство — там малярство.
Одна из художественных девушек с рыжей челочкой на лбу захлопала в ладоши. Кудрин обернулся.
— Здесь, гражданка, не театр… Держите ваши эмоции при себе, — сказал он, покраснев.
Елена смотрела на него с обидным сожалением.
— Зашился, Федор! — протянула она не то с досадой, не то с удивлением. — Едем лучше домой. Больше здесь смотреть нечего, а сговориться мы не сговоримся. Как бы твои теории не довели тебя до плохого.
— Ладно, поедем, — ответил Кудрин, остывая.
Они прошли мимо шептавшихся девушек и стали спускаться по лестнице. Вдруг Кудрин остановился.
— Подожди меня минутку в машине, Елена. Я сейчас…
— Что ты еще затеял? — спросила она уже тревожно.
— Пустяки! Один вопрос…
Он взбежал по ступеням обратно и подошел к кассирше.
— Простите за беспокойство… Какая цена номера триста шестьдесят девять? Автор Шамурин.
Мысль приобрести эту гравюру пришла ему в голову совсем неожиданно, пока он спускался к выходу. Зная, что цены на современные картины и гравюры невысоки, он подумал, что не сделает никакой бреши в бюджете, приобретя вещь, которая украсит его пустой кабинет.
Кассирша предупредительно открыла каталог с отметками цен, перелистала его и подняла на Кудрина блеклые глаза человека, обиженного жизнью и осужденного на тоскливое сидение за столиками выставок. Видимо, сама удивляясь непредвиденному обстоятельству, она робко сказала:
— Извините, гражданин!.. Не продается!
— Как не продается? Почему? — опешил Кудрин.
— Не знаю… Вот написано: «Не продается. Собственность художника».
Кудрин помолчал секунду, соображая:
— А адрес художника вам известен?
Кассирша открыла лежавшую слева от нее ученическую тетрадку, порылась в ней и наконец назвала Кудрину глухой переулок в конце Мойки, там, где над нефтяной радугой воды, в течение столетий, могучей дугой выгнулась великолепная арка де Лямотта.
Кудрин записал адрес и сбежал вниз.
— Что у тебя там? — встретила его Елена.
— Курьезная история, — ответил он, — я хотел приобрести эту гравюру, но, вопреки ожиданию, она не продается.
— Ку-пить??? Да ты совсем свихнулся, Федор. Право, тебя надо вздрючить. Картинками задумал украшаться? И какими!.. Зачем?
Кудрин не ответил. Машина быстро летела к Невскому, свистя покрышками по свежим торцам мостовой, и задержалась на перекрестке. Кудрин услыхал, что его окликают с тротуара. Подняв голову, он увидел Половцева, машущего ему рукой с тротуара. Рядом с ним стояла Маргарита Алексеевна в легком весеннем пальто с кротовым воротником и в лиловой фетровой шляпке. Кудрин снял кепи и поклонился Маргарите Алексеевне. Половцев подошел к машине, поздоровался с Кудриным и Еленой, широко отмахнув вбок шляпу.
— Дорогой шеф, куда вы пропали? — заговорил Половцев. — Я звонил вам без результата и уже собирался ехать к вам. Утром мне позвонил дежурный по управлению. Есть телеграмма на ваше имя из Москвы. На завтра в малом Совнаркоме рассмотрение нашей дополнительной сметы. Значит, надо сегодня выезжать.
— Да?.. Вот это отлично! Прокатимся, встряхнемся, — сказал Кудрин, обрадованный перспективой побывать в Москве.
— Я уже заказал билеты, — продолжал Половцев. — Вечерком прямо приезжайте на вокзал.
— А сейчас вы куда?
— Да вот собирался на траме к вашей милости, а теперь остается направить стопы домой.
— Тогда садитесь. Я вас довезу, что ж вам пешком мотаться?
— Мерси!.. Рита! — позвал Половцев.
Маргарита Алексеевна сошла с тротуара и направилась к машине. Кудрин открыл дверцу.
— Познакомьтесь… Маргарита Алексеевна Бем… Моя жена — Елена Афанасьевна.
Знакомя женщин, Кудрин с любопытством посмотрел на Елену. Она небрежно пожала затянутую в серую замшу руку актрисы и окинула ее с ног до головы отчужденным взглядом, каким смотрела вообще на женщин, не имеющих партбилета, которые, по ее мнению, были только бесполезными самками, то есть той породой, которую Елена считала ненужной и тормозящей развитие революции.
«Вот ты какая! — казалось, говорил этот взгляд. — В шелку и мехах, и губы подкрашены, и красива, а все же это не меняет дела и для меня ты существо низшей породы».
Этот взгляд Елены подметил и Половцев и незаметно лукаво подмигнул Кудрину. Машина тронулась, и сейчас же Половцев заговорил о всяких будничных пустячках, чтобы рассеять ощущение возникшей неловкости и избавить женщин от необходимости разговаривать. Он без умолку болтал до самого дома, перескакивая с предмета на предмет.
— Значит, вечером на вокзале, — повторил он, помогая Маргарите Алексеевне выйти из машины.
— Да, конечно!
Профессор помахал рукой вслед машине.
Кудрины ехали молча. День после вчерашнего холодного ветра потеплел, и голубой, упругий майский воздух обвевал лица теплым и нежащим дыханием.
На мосту Елена разжала строго стиснутые губы.
— Это и есть любовница твоего спеца? — спросила она.
Кудрин возмутился.
— Почему «любовница»? — сурово спросил он. — Неужели то, что она живет с человеком, не записав своих отношений на бумажке, делает ее недостойной уважения. Фактический брак признается нашим законом, как и зарегистрированный. Я думаю, что твоя фраза неуместна в устах члена партии.
Елена вдруг зло усмехнулась:
— Ого! Вижу, что ты, кажется, втрескался: хороша кошечка! Духи, наряды, чулочки, драгоценности… Шикарно отбить любовницу у спеца… Но когда сядешь на скамью подсудимых, на меня не рассчитывай.
Кудрин обернулся и поглядел на Елену так, словно впервые увидел женщину, с которой прожил много лет.
— Никогда не думал, что ты так ограниченно злобна, — сказал он, подчеркивая с каким-то удовольствием обидные слова. — Стоит слегка поскрести — и из-под партийного билета, из-под тоненькой пленки заученных истин вылезает самая обыкновенная баба.
