— Остается, — перебил Кудрин с веселым и злорадным смехом, — третье сословие, умственная прослоечка, ваш брат, интеллигенция. С чем вас и поздравляю.
Половцев завозился внизу.
— Не торопитесь поздравлять, уважаемый шеф, не торопитесь. Вперед батька в пекло прыгать не стоит… Прежде всего — что такое интеллигенция?
Кудрин расхохотался.
— Профессорская метафизика?! Что есть веревка — вервие?
— Нет, не метафизика. Пустил проклятой памяти Пьер Боборыкин дурацкое словцо, а на радостях стали его лепить направо и налево, не задумываясь о логике. У нас царствует убеждение, что если человек обучился сморкаться в носовой платок и состоит в союзе совторгслужащих, то он чистый интеллигент. Абсолютнейший и вреднейший вздор!.. Полная путаница понятий… Да вот вам пример. На днях пришлось читать в «Известиях» статью Заславского об одном судебном процессе. Ведь, кажется, квалифицированный журналист. А пишет что: «Обвиняемый — интеллигент по происхождению, сын зубного врача». А? Каково! Если индивидуум имел счастье вырасти по соседству с ведром, куда его папаша бросал вырванные зубы, — он интеллигент… А начальник нашего конструкторского отдела Бурков, умница, талант, автор научных трудов, не интеллигент? Почему? Потому, что происходит от обыкновенного слесаря?
— Бросьте, Александр Александрович! Вы запарились, — сквозь смех сказал Кудрин.
— Нет, не запарился! И не брошу! Если бы на скамье подсудимых сидел Бурков, тот же Заславский написал бы: «подсудимый по происхождению рабочий». А Бурков в десять тысяч раз больше интеллигент, чем неведомый отпрыск зубного врача.
— Не пойму, что вы стремитесь доказать?
— Погодите, — Половцев замолчал и вдруг выругался: — Черт подери, раздразнили вы меня, придется опять закурить.
Он зажег спичку, затянулся и продолжал:
— Знаете, Федор Артемьевич, сколько у нас сейчас подлинной интеллигенции в высоком смысле этого слова. Ничтожная горстка. Кто интеллигент? Тот, кто несет в жизнь или сам создает интеллектуальные ценности, движет вперед культуру. Человек науки, инженер, врач, художник, педагог. А мы стали называть интеллигентом любого Акакия Акакиевича, который сидит на входящих и исходящих и вечерами ходит в кино смотреть «Атлантиду» и «Тайны Нью-Йорка». Огромная группа, выполняющая подсобные функции, выполняющая волю высшего интеллекта, еще не имеет права на звание интеллигенции.
— Договорились! — сказал Кудрин. — Весьма допотопно получается… Спартиаты и илоты.
— А я слов не боюсь, — огрызнулся Половцев. — Если бы проводимое мной разделение лишало эту группу какой-либо части гражданских прав — это было бы допотопно. Но я лишаю ее только незаконно присвоенного звания. Вы же лишаете некоторые группы населения не только права именоваться гражданами, но и многих существенных материальных и прочих прав и не считаете это допотопным… Так вот, я хочу сказать, что вышеназванная категория промежуточных индивидуумов и является подлинным источником контингентов мещанства.
— Ха-ха-ха! — расхохотался Кудрин. — Изрек — и доволен… Ну, а скажите, мудрец, вот я, Федор Кудрин, сорока двух лет от роду, сын железнодорожного машиниста, член партии, — кто я, по-вашему? Пролетарий? Интеллигент? Мещанин?
— Повторяю, происхождение не играет роли. Но прежде всего каждый член партии — интеллигент, поскольку вся его деятельность направлена на разрешение общественно-философских проблем и практическое применение их в государственной и общественной жизни… А помимо партийной принадлежности, у вас есть какая-нибудь специальность?
— Механик-монтер.
— А еще?
— Художник, — совершенно неожиданно для себя ответил Кудрин.
— Значит, прямой, явный и окончательный интеллигент.
— Это что же: плохо или хорошо? — спросил Кудрин с деланной усмешкой, досадуя на себя за внезапно вырвавшееся слово.
— По-моему, хорошо… Не знаю, как по-вашему. Вы же вбили себе в голову и продолжаете вбивать народу, что все беды идут от интеллигенции, не уясняя себе, да что же представляет собой этот страшный жупел.
— Ну, это вы, Александр Александрович, попросту клеветнически врете. Нашей интеллигенцией, которая идет с нами, мы дорожим, и вы на себе это видите.
Половцев не ответил. Под полом вагона мерно постукивали колеса. В щели шторки замелькал свет, лязгнули стыки, и поезд остановился.
— Бологое, — сказал Кудрин.
Половцев встал и надел пиджак, наспех зашнуровал ботинки.
— Пойду рюмку водки хвачу… Растравил душу!
Он вышел. Кудрин заложил руки за голову и закрыл глаза. От спора с Половцевым ему стало нехорошо. Профессор выезжал на парадоксах, как жокей на цирковом коне. Было много словесного блеска, акробатики мысли, но в конце концов за этим была пустота и цинизм опустошенного человека. Поезд снова тронулся. Половцев вошел, разделся и спросил:
— Ну как, Федор Артемьевич, не надоело вам? У меня охота продолжать дискуссию.
— Валяйте, — лениво отозвался Кудрин.
— Вернемся к нашим барашкам. В начале нашего разговора вы изволили сказать, что ничего не обещали мещанам, кроме полного истребления этой человеческой разновидности. Но беда в том, что, отменив все сословия, вы отменили и мещанина. И он стал неуловим для бдительного государственного ока.
— Вы что же думаете, что мещанин определяется по паспорту?
— Не так наивен! Это фигурально. Дело вот в чем. Мещанин наиболее приспособляющееся животное из всех известных зоологии видов. А кроме того, он страдает ницшеанским самовозвеличением. Каждый мещанин думает, что он — единственный, а земля его достояние. Мещанин с невероятной ловкостью окрашивается под эпохиальное понятие о верхушке человечества. В наши дни он утверждает себя, как чистокровного пролетария. Если вы ему скажете, что он не пролетарий, — он, сукин сын, обидится. Как же так: и выкрашен с ног до головы кармином, и в глазах нечто этакое энтузиазное, и словарь у меня самый современный, а вы не признаете!.. Я жаловаться буду, я управу найду! За что боролись?.. Мещанство — изумительный случай не только оборонительной, но и наступательной мимикрии. Опубликованную вами хартию прав пролетариата мещанин немедленно полностью отнес к себе, вырвав из нее те параграфы, в которых есть неприятные слова об обязанностях. И он требует немедленного осуществления этих прав. Обиженная обывательщина прет на вас, как грязь из керченской сопки.
— Не запугаете, — ответил Кудрин, — заставим грязь влезть обратно.
— Как? — спросил Половцев с нескрываемой иронией.
— Вот! — Кудрин опустил вниз руку с сжатым кулаком.
Половцев протяжно засвистел:
— Фьююю!.. Отжило век и не годится. Так можно было давить генералов, а мещанство между пальцами вылезет. Оно не физический враг.
— Может быть, вы нашли способ борьбы? — уже враждебно спросил Кудрин.
— Где нам, обломкам капитализма, чай пить, — с горечью ответил Половцев. — Но одно, пожалуй, скажу. Мещанина нужно грохать по лбу переворотом в культуре. Ему, сукиному сыну, нужно показать такую новую, совершенную культуру, созданную революцией, чтобы он ослеп от ее света и понял свою пошлость и ничтожество. Почувствовал бы себя не властелином вселенной, а первобытной обезьяной, существом низшей породы. А что сделано в этой области?.. Что?.. Возьмем любую отрасль культуры… ну, хоть бы литературу. Что изменилось в ней наряду с коренным изменением социальных отношений, с полным переворотом, совершенным в Октябре? Да ничего!.. Переменились названия героя, и остались те же схемы. Место добродетельного городового занял добродетельный милиционер. Место министра, отдающего силы на благо веры, царя и отечества, — добродетельный ответственный работник, жертвующий собой для блага пролетариата. От замены одних кукол другими ничто не меняется. И не так создается новое искусство класса-победителя. Сколько ни выворачивай перчатку, она остается перчаткой.
— Что же вы рекомендуете?
— Я? — ответил Половцев. — Я не учитель жизни и не политик, как вы правильно заметили. Но если вы не обратите максимум внимания на фронт культуры, если вы не вытряхнете из древнего Адама всю дрянь, которой он был набит в течение веков, не вдохнете ему в душу новый огонь исканий и дерзаний, — придет время, когда вас может задушить плесень. Нужно создавать совершенно новую интеллигенцию, плоть от плоти самого здорового, что у вас есть, — рабочего класса. Нужно не считать интеллигенцию чудищем облым, а приучить народ уважать ее.
— Открыли Америку, — сказал Кудрин. — Мы ставим себе эту задачу, но нужны десятилетия…
— Не спорю… Но пусть на это дело будет брошена вся интеллектуальная верхушка партии, ее лучшие люди. А то у меня создалось впечатление, что, когда человек оказался негоден на работе в промышленности, в сельском хозяйстве, в армии и его некуда девать, его сплавляют за неспособность на культурный фронт. И он сидит сам по уши в болоте и других тянет. Почему делом культуры может руководить полуграмотный человек? Возьмите наш клуб. Через него проходят пять тысяч человек, в основном молодняк, будущие ваши кадры, которые должны сменить нас, капиталистических подонков. А наш завклубом бумажки грамотной составить не может, а когда выступает с трибуны — слушать невозможно эту галиматью. В клубе грязно, зимой холодище, летом мухи и пыль. Неуютно, казенно, заплевано. В этом есть недопустимое презрение к той самой массе, для роста которой и создан клуб. Не мудрено, что наиболее развитых рабочих в клубе днем с огнем не найдешь потому, что они его переросли. Менее развитые направляются в пивнуху — там теплее и веселее. А клуб заполняет ухарская шпана, будущие и настоящие хулиганы. И торжествует мещанин, ибо танцульки в «два прихлопа — три притопа» убеждают его в том, что торжествует его «культура», процветающая под аккомпанемент балалаек… Нет, дорогой шеф!.. До победы далеко. Нужен Октябрь культуры… Вот!
