БУР размещался в том же бараке, что и штрафной изолятор, но в камере были нары с матрацами и одеялами, в одном углу стоял бочок с водой, а в другом — закрытая крышкой параша. Еду сюда приносили из столовой, мокрые вещи дневальная уносила в сушилку, в умывальник водили утром и вечером, после работы. Барак обнесен высоким забором из толстых досок. Калитка заперта на замок, но жить можно. Правда, мне сказали, что на работу выводит бытовичка, у нее скоро срок кончается, поэтому ей дали такую вот легкую и престижную работу. Бытовичка — злая матерщинница, кулаки в ход пускает.
В тот день на работу я уже не попала. Наутро с удивлением обнаружила, что бригадирша — та самая Лидка, с которой я сидела в ШИЗО. Лидка посмотрела на меня, осклабилась и сказала басом:
— Гы, интеллигенция явилась, я тебя научу работать, ... твою мать! Я отвернулась от нее. Лил дождь, и на разводе, еще не выходя за ворота, все промокли. Наш маленький отряд из четырех пятерок шел отдельно от колонны. Лидка была одета в какую-то светлую куртку, на голове у нее вместо платка был накручен тюрбаном какой-то шарфик. Она шла сбоку, громко разговаривая с конвоиром, всем своим видом показывая, что она вольная или почти вольная и с этими серыми работягами не имеет ничего общего.
Бригада состояла из западноукраинских девчат, одна я была русской. Девушки затравленно оглядывались на бригадиршу, вздрагивая от ее злобных матюгов. Я просто молчала, отвернувшись. Решила, чего бы это ни стоило, не уступать. И уже на объекте, где под дождем мы набрасывали заготовки для погрузки автомашины, когда Лидка, злясь на мое молчание, пообещала избить палкой, равнодушным тоном бросила:
— А у палки, знаешь ли, два конца... Сдачи получишь. Лидка захлебывалась от бессильной злобы, не имея возможности показать свое превосходство над этой ... интеллигенткой. Но пустить в ход кулаки или палку без предлога не решалась.
Мы работали вне общего оцепления, возле ворот, ведущих в рабочую зону, со своей охраной. Здесь хорошо протаял песок, и легко было делать заготовки для загрузки самосвалов. На оправку бегали в общую зону через ворота, не спрашивая конвоира. Мое звено управилось с погрузкой и заготовкой, и я пошла к воротам — в уборную.
Неожиданно почувствовала удар в спину. Оглянувшись, увидела, что Лидка замахивается кулаком. Медлить было некогда. Я размахнулась и изо всей силы влепила бригадирше кулаком по уху. Она качнулась, но устояла, схватила толстую палку и бросилась на меня. Я перехватила палку, и мы обе вцепились в нее руками, зная: та, что уступит, будет избита. Конвоир хохотал, глядя, как бабы дерутся, — наверно, это и вправду было очень смешно. Мы мотали друг друга из стороны в сторону, пока солдат не вырвал палку и не забросил ее подальше. Тогда мы уцепились за грудки. И снова мотали друг друга, потому что с такого близкого расстояния ударить невозможно. Силы были равны. Лидка материлась, а я сопела от напряжения.
Наконец обе споткнулись о камень и упали на мокрую раскисшую землю. И по грязи, поочередно оказываясь сверху, мы покатились через дорогу — и свалились в яму, наполненную водой, так и не уступив друг другу. Из ямы выскочили, ошпаренные ледяной водой. С обеих текла грязная жижа.
Лидка рявкнула:
— Иди за мной! — и направилась к воротам. Я пошла, но, когда мы удалились вглубь зоны, тихо и раздельно произнесла:
— Слушай, ты, тебе на волю скоро, а у меня впереди пятнадцать лет, мне терять нечего, и я ничего не боюсь. Возьму кайло и провалю твою вонючую башку, никакой воли ты не увидишь. Ясно?!
Лидка сделала еще несколько шагов, остановилась, обернулась и отрывисто бросила:
— Иди обратно.
И я вернулась. Спокойным шагом, зайдя по пути в уборную. Девчата меня встретили одобрительным гудением. Работа продолжалась.
Лидка меня больше не трогала. Но материлась грязно, похабно и тешилась этой возможностью показать свою власть и превосходство. Я не отвечала, повернувшись к ней спиной.
Все штрафники из бригады почему-то решили, что я победила Лидку, и открыто высказывали свое восхищение таким подвигом. На самом же деле битва была на равных, и никто из нас не победил. За спиной Лидки стояла целая система, которая позволяла ей бесчинствовать и потакала ей во всем. А я просто не дала себя в обиду.
Глава 15. ЭКСПЕРИМЕНТ
Еще зимой меня перевели в бригаду третьей категории по здоровью. Там были в основном сердечницы и легочницы. Я попала туда из-за сильной близорукости. Но в этой бригаде было нисколько не легче.
Погрузочные бригады были приучены к определенному ритму: заготовка — погрузка, передышка, снова заготовка — погрузка, и так до конца дня. Главное — втянуться в этот ритм. Основные рабочие получали больший паек, немного денег на лицевой счет, им давали в первую очередь новое обмундирование, лучшие бараки. Работали по сменам. По выходным на субботники их не выводили.
Бригады «облегченного» труда использовались на таких работах, где не было техники и опасности для жизни. Рабочий день у них был длиннее, работы самые разные — в основном на отвалах и вскрыше. Ведь для того, чтобы брать из карьера песок, необходимо снять сверху слой торфа, дерна, мелких кустарников. Слой этот в разных местах был разной толщины. Отвозили в отвал, как правило, тачками. Это — летом, а зимой бесконечная снегоборьба, передвижка подъездной колеи для вагонеток и целая куча других дел. Такой труд невозможно было нормировать, да никто за это и не брался. Работали по необходимости. И приходилось зачастую тяжелее, чем в бригадах, занимавшихся погрузкой.
Летом меня взяли было художником, но вскоре в карьере стали получать плакаты из мужской зоны, и через две недели легкая жизнь закончилась. И все-таки стояло лето, светило солнце, работа не казалась такой невыносимо трудной.
Вместе со мной в бригаде была Маруся. Но в одно звено мы не попали. Маруся старалась, чтобы ее никто не мог упрекнуть, она хотела ни от кого не зависеть. Могла во имя такой независимости трудиться до полного изнеможения. Я же работала с оглядкой. Если нет в труде крайней необходимости, если бригадир или мастер не наблюдает — можно дать себе передышку. И вообще, кому это надо — истязать себя тяжелой и бесплатной работой? Во имя чего? Правда, за нами наблюдали, и передышки делать не всегда удавалось.
Иногда приходила в голову мысль: а что если устроить бунт? Вот взять и заявить, что не желаю работать кайлом и лопатой, черт побери, я ведь грамотная. Не выйду, мол, на работу, пока не трудоустроите! Чем я хуже всех тех, кто ходит в придурках? И тут же представляла себе: за такой бунт бригадиром не сделают, чтобы другим неповадно было бунтовать. Сунут дневальной в барак или в сушилку, а может, на кухню работать возьмут или в контору — что-то писать. Это значит, не видать солнца, зелени и огромного неба над головой, добровольно посадить себя в тюрьму, быть от всех в зависимости, угождать мелким людям за право быть на легкой работе. Мне казалось, что это страшнее непосильного, но дающего независимость труда, любых земляных работ. Здесь я имею право — пусть мизерное, но право — никого не бояться. Все равно хуже не сделают. А слегка облегчить свой труд всегда можно, стоит только проявить чуть-чуть изобретательности. В поблажках от начальства я не нуждаюсь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
