Я была вне себя от счастья. Всего раз занималась любовью с мужем, и вот во мне уже зарождается новая жизнь. Мы с Эдвардом не заговаривали о детях. Мы и сексом-то с ним не могли заняться, какие уж там дети. Так что я не знала, какие у него планы на этот счет. Хочет ли он быть отцом? Я знала одно: у меня будет ребенок, и я счастлива.
Я не хотела рассказывать Эдварду раньше времени. Сначала нужно было сходить к врачу и сделать тест на беременность. Когда результаты наконец пришли, я заплакала от счастья. У меня будет ребенок! Маленькая куколка. Мой ребенок. Боже мой, я буду мамой.
В тот же вечер я призналась мужу. Однако он не разделил мою радость. Он скорее был озадачен. Эдварду сложно было понять, как я умудрилась забеременеть с первого же раза. Он не знал, что и думать. Он ничего не знал о детях и не был уверен, что готов стать отцом. Он не сердился, не упрекал меня. Он не говорил, что это моя ошибка, не пытался меня обидеть. Эдвард просто не знал, как к этому всему относиться, и тем не менее его реакция ужаснула меня. Вся моя радость куда-то улетучилась. Я пыталась успокоить Эдварда, говорила, что ничего не изменится в наших отношениях, что мы со всем справимся. Он был хорошим человеком, но не чувствовал готовности к такой ответственности.
Дотти же, наоборот, безумно обрадовалась. Беременность протекала хорошо, кожа не сохла, волосы не стали ломкими. Я была абсолютно здорова. Мне не терпелось скорей стать матерью. Только одно омрачало мою радость – страх перед возвращением Билла. Я боялась не только за себя, но и за ребенка. Попытается ли Билл навредить ему?
Однажды, когда я была уже на третьем месяце, мне на работу позвонила мама. Я не ожидала услышать ее голос. К тому же она плакала. Это было непривычно.
– С Биллом несчастье, – рыдала она в трубку. – У него случился сердечный приступ, он в коме… Ты должна его навестить, – сказала она. – Я сама не могу. Что скажут люди?
Навестить Билла? Она с ума сошла? Потом она стала рассказывать, как любила его, моего настоящего отца, человека, насиловавшего меня всю мою жизнь. Гадкого, мерзкого типа, с которым у нее был роман длиною в двадцать лет, с самой войны.
– Ты же знаешь, как я люблю его, – прибавила мать. – Всегда любила. Ты должна навестить его и сказать, как я его люблю. Я всегда его любила.
Я молча слушала. Мне было нечего ей ответить. Что я могла сказать?
Что с его смертью мои страдания прекратятся?
Что я счастлива? По-настоящему счастлива, потому что его мерзкие игры останутся в прошлом?
Нужно было сказать ей, что, если он сдохнет, буду только рада, потому что тогда наконец-то смогу вздохнуть спокойно?
Нужно было сказать ей все это?
Наверное, нужно было, но я не стала. Мама и Билл скрывали свой роман всю жизнь, стараясь соблюсти приличия. Из этих же побуждений я не стала говорить то, что думала. Все наши знакомые уверены, что я любила гадкого Билла как дядю, они будут ждать, что я приду навестить его. Они надеются увидеть меня в слезах, подавленную скорой кончиной близкого человека.
– Хорошо, я схожу к нему, – сказала я скрепя сердце. – Скажу, что ты его любишь.
И отправилась в больницу к Биллу. Его поместили в отдельную палату. Врач спросил меня, кем я прихожусь Биллу. У меня язык не повернулся сказать, что я его дочь – я никогда не считала его отцом, – поэтому ответила, что я его крестница. Спустя несколько минут в палату заглянула медсестра. Она была рада увидеть меня у постели умирающего Билла. Медсестра достала из-под его подушки маленькую фотографию, которую я сразу узнала. Я поразилась. Это был один из снимков на документы, сделанных перед поступлением в колледж. Наверное, мама подарила Биллу эту фотографию. Сестра рассказала мне, что врачи спросили у Гвен, есть ли у Билла дочь. Гвен ответила, что нет. Тогда они быстро сменили тему, а сами решили, что я его любовница.
Мне пришлось объяснить медсестре, что я внебрачная дочь Билла и что наши семьи из-за этого в ссоре. Я попросила никому не рассказывать о моем визите. Я продолжала защищать его. Хотя мне приятнее думать, что я защищала свою мать.
С годами, после того как я узнала больше о педофилах, меня каждый раз передергивало при мысли о том, что Билл мог мастурбировать на мою фотографию. Потом я решила, что раз уж мне не дано знать наверняка, что он делал с моими фотографиями, лучше вовсе перестать думать об этом. В конце концов, то, что он сделал со мной, было ужасно и без этого.
Я присела на краю кровати. Билл казался совсем маленьким. Хрупким. И в то же время гадким, мерзким, противным. Болезнь не сделала его лучше. Я заплакала, и все вокруг думали, что мне жалко дорогого человека. Что ж, я и правда скорбела. Но не о Билле. Его скорая смерть ничуть меня не расстраивала. Я горевала о своем детстве, о невинности, которую он у меня украл. Я много плакала в тот день, но это были слезы облегчения.
Сидя на больничной койке рядом с Биллом, я старалась не прикасаться к нему. Мне было очень жалко ту маленькую девочку, жалко себя. Я знала, что мой мучитель вот-вот умрет, но это не меняло моего отношения к нему. Даже приближающаяся смерть не делала его лучше. Только когда он умрет, мои мучения прекратятся. Тут я решила ему все рассказать.
Когда я училась на медсестру, нам рассказывали, что даже в состоянии комы человек все слышит. Слух пропадает в последнюю очередь. Так что я высказала Биллу все.
Я сказала, что он испортил мне всю жизнь, что он лишил меня детства, заставил жить в страхе. Я сказала, что ненавижу его за то, что он сделал, и что никогда, никогда его не прощу.
Нас учат, что нужно прощать обиды. Как верующая христианка, я должна была простить его за все, что он сделал. Но я не могла так сказать, потому что и вправду не простила его.
Напоследок я сказала, что очень радуюсь, что он скоро умрет. Жестоко? Не по-христиански? Непростительно? Да, но зато честно.
Высказав все это, я встала и собралась уходить. Я перестала плакать и смогла наконец почувствовать облегчение. Все почти закончилось. Я смогу жить спокойно. Мой ребенок сможет жить спокойно, а это еще важнее. Больше Билл меня не тронет, не тронет моего сына или дочь. Осталось только дождаться сообщения о том, что он умер. Наверное, мои молитвы все-таки были услышаны.
На следующий день мне позвонили. Билл умер. Бог услышал меня. Я могу жить спокойно.
Глава семнадцатая
Я отлично переносила беременность, хоть и перестала принимать антидепрессанты. Это было лучшее время моей жизни, я словно расцвела. Мне предстояло стать матерью, к тому же исчез источник моих страданий. Исчез навсегда. Умер. Впервые в жизни я почувствовала себя свободной. Больше не надо было бояться стука в дверь. Билл исчез навсегда. Все позади.
Роды все же шли не так гладко, как беременность. Воды отошли в половине седьмого утра в субботу, а родила я только днем в понедельник, в два часа десять минут. Нелегко же мне пришлось! Когда акушерка спросила, как я назову ребенка, я ответила: «Марк». Я была уверена, что у меня сын. Она рассмеялась и сказала, что нужно будет придумать другое имя. Вместо «Марка» родилась девочка!
– Мелисса, – прошептала я, – назову ее Мелисса.
Сразу после родов мне потребовалась операция, а когда я пришла в себя после наркоза, уже на следующее утро, у моей кровати сидела мама. Она плакала. Я пришла в замешательстве. Что она здесь делает? Что ей надо?
– Кэсси, доченька моя! – рыдала она.
Я осмотрелась. Это она про меня?
– Я так волновалась за тебя! Тебе было так тяжело! – В ее голосе звучали забота и тревога. – Ну, ничего, все самое плохое позади. Ты, главное, поправляйся, а я уж тебя не брошу, ты же знаешь.
Тут я заметила медсестру, которая стояла неподалеку и смотрела на маму с неподдельным уважением. Теперь все встало на свои места. Мать снова играла на публику.
Хриплым от анестезии голосом я произнесла:
– Я в порядке. Ты видела малыша?
– Нет еще, не успела, я больше за тебя переживала, – ответила мама. – Пойду проведаю малышку.
Она, наверное, казалась всем превосходной, любящей матерью.
«Не поддавайся на ее уловки», – сказала я себе. Она не заботится о тебе, ей плевать, как ты себя чувствуешь. Я могла лишь надеяться, что она изменилась. Может, рождение дочки сплотит нас. Надежда, как всегда, не покидала меня.
Когда меня наконец выписали из больницы и я вместе с дочкой вернулась домой, я все еще была очень слаба. Эдвард ухаживал за мной и Мелиссой, Дотти тоже помогала, как могла, и только мама вообще не появлялась: у меня в доме ей было не перед кем покрасоваться. К тому времени мои старшие сестры Элен и Роузи уже родили сыновей, у Тома тоже родился мальчик, которого мама обожала. Она постоянно возилась с этими внуками, Мелиссе же, конечно, такого внимания она не уделяла. Она и в больницу-то заявилась, только чтобы соблюсти приличия. Выполнив свой «долг», она утратила всякий интерес и ко мне, и к внучке. Надежды снова рухнули. Но постепенно все наладилось, и я стала наслаждаться каждой минутой материнства.
