class="p1">— Незаконченно как-то, — сказала Бланш. Я поняла, что она имеет в виду, особенно после галереи Адольфа Гупиля, где все картины такие приглаженные, что похожи на раскрашенные фотокарточки.
— Новые художники, в том числе месье Дега, не отделывают свои картины, — ответил ей господин. — Они хотят только передать ощущение. Перенести на холст мгновение жизни.
— А… — протянула я.
Я не поняла, о чем он. Должно быть, это было заметно, потому что он продолжил:
— Каждая из картин Дега рассказывает историю души и тела. — Он сложил руки на груди и посмотрел на рисунок. — Несложно понять, что вы танцовщица. У вас выпрямлена спина, развернуты стопы, вы одеты в пачку. Волосы забраны наверх. Вы очень худая: вы много работаете, но не всегда едите досыта. — Он посмотрел на меня. Может быть, хотел узнать, не обидел ли он меня, назвав тощей. Не обидел, потому что сказал это добрым голосом. — Пачка на вас новая и аккуратная. Мне кажется, вы честолюбивы. И вы умеете читать. В минуту отдыха вы беретесь за газету. По тому, как девушка отдыхает, о ней многое можно сказать, — он улыбнулся мне. — Ну что, получилось у месье Дега?
— Он нарисовал у меня на руках браслеты, а у меня нет на них денег. — Я пожала плечами, а потом улыбнулась, представляя, что сдам экзамен и перейду в кордебалет. Мне станут платить больше на пятнадцать франков каждый месяц, да еще два франка за каждый вечер, что я проведу на сцене.
— Поклонники всегда дарят балеринам разные безделушки, — сказал он.
Мне стало очень приятно. Может быть, месье Дега и этот господин правда верят, что однажды кто-то оценит мой танец и решит подарить мне браслеты. Одновременно я немного разозлилась.
Иногда девушки говорили о поклонниках — или о покровителях, как их чаще называли. Эти сплетни они слышали в коридорах Оперы или дома, от старших сестер, кузин и соседок из кордебалета. Я всегда молчала. Волоски у меня на руках становились дыбом, а дыхание перехватывало. Перо утверждала, что это лучшие из мужчин, что они хотят облегчить жизнь балерине, чтобы она сосредоточилась на работе. Люсиль говорила, что они хотят, чтобы девушку упоминали в связи с ними, а другие ценители завидовали. Бланш, Ила и Луиза держались мнения, что эти господа устали от своих жен и хотят просто немножко удовольствия. А Жозефина качала головой и рассказывала шепотом, чтобы не услышала мадам Доминик, что поклонники хотят всяких противоестественных вещей и принуждают к ним девушек. Засовывают пальцы куда не надо. Ставят девушек на колени. Делают это в рот. Устраивают оргии. Я кусала губу и хотела, чтобы Жозефина замолчала, но ни разу не отошла в сторону.
Я перевела взгляде с пастели на картину с девушкой в красной шали и вспомнила, как в мастерской месье Дега думала о ее жизни и пыталась понять, отчего она так устала.
— Это новая картина? — спросила я.
Он кивнул. Я кивнула в ответ.
— Не понимаю, почему он рисует Мари, — кисло сказала Бланш. — Рисовал бы лучше этуалей.
Ей не понравилось предсказание о браслетах. Ей не нравилось, что кто-то остановил выбор на мне. Да, мы были подругами, но это никак не влияло на количество мест во второй линии кордебалета, за которые нам придется бороться.
— Первой балериной, которую он написал, была Эжени Фиокр в «Ручье», — сказал господин, и Бланш стала еще мрачнее.
— Жозефина, Мари, Перо, — зовет мадам Доминик, и мы выходим в середину зала и становимся в пятую позицию. Скрипач заносит смычок над струнами. Я делаю сиссон, антраша и глиссад, и тут мадам Доминик резко хлопает в ладоши, заставляя скрипача замолчать.
— Глиссад десу, Мари, — говорит она, имея в виду, что моя передняя нога должна была оказаться сзади.
Снова начинается музыка, снова хлопок.
— Два бризе, Мари.
После третьей ошибки она холодно говорит:
— Мари, тебе лучше сесть.
Я сажусь на скамейку и сжимаюсь в комок, как несчастная девушка в алой шали. Одну руку я кладу на талию, вторую на бедро. Интересно, та девушка, которая вытирает слезы на скамейке, — ей тоже велели сесть?
В конце класса мы всегда делаем реверанс, показывая, как почтительно относимся к мадам Доминик. Она следит, чтобы мы не забывали опустить взгляд, а потом посмотреть ей в глаза.
— Традиция времен контрдансов, — говорит она. — Священная и нерушимая.
Я присоединяюсь к остальным девушкам, как и положено, и стараюсь сделать реверанс как можно грациознее, как можно ниже, в знак смирения. Я даже молюсь про себя — за Антуанетту. Я надеюсь, что она не будет слишком часто ночевать не дома и что ее не ткнут ножом. Весь класс замирает в финальной позиции реверанса. Руки во второй позиции, нога вытянута в тандю. Мы ждем, пока мадам Доминик не кивнет и не скажет: «Свободны».
После этого мы шутим, болтаем и бежим вниз, в раздевалку крысок.
В длину эта комната в три раза больше, чем в ширину. В центре стоит ряд низких шкафчиков. У каждой из нас есть собственное место: пол метра столешницы с зеркалом и газовой лампой, шкафчик, табурет, на котором нам некогда сидеть. Мы шумим, надевая туфли, засовывая пачки в сумки, мамаши у входа орут дочерям, чтобы те поторопились, чтобы плотнее запахнули шали, чтобы были поосторожнее с тарлатановыми юбками.
— Новая стоит пятнадцать франков, — говорит чья-то мать. — Придется тебе ее постирать, пока мы новую не купим.
Я аккуратно скатываю кушак и тут вижу черную юбку мадам Доминик. Я поднимаю глаза и пытаюсь не кусать губы.
— Зайди ко мне перед уходом, — говорит она.
Я хочу дождаться, пока уйдут все остальные, особенно Бланш. Не хочу, чтобы они видели, как меня будут ругать. Я долго обматываю тапочки лентами, складываю пачку. С мадам Доминик лучше быть скромной, так что я стараюсь не думать о гадком поведении Бланш. Но я, как разносчик, чей короб слишком полон, не могу перестать мечтать. Я буду работать еще больше и однажды встану у станка и буду демонстрировать экзерсисы, а Бланш придется смотреть. Но на самом деле у меня почти нет шансов. Она всегда первая в классе, она не тратит время, чтобы лелеять усталые ноги и ждать, пока пройдет спина. Она собирается танцевать на сцене Оперы. Она ждет, что к ее ногам полетят розы, а на руках появятся браслеты. Однажды я сказала, что больше всего на свете хочу сдать экзамен и перейти в кордебалет, а она заявила, что для нее кордебалет — только начало. Я кивнула, зная, что
