Все собрались в одной повозке, наглухо зашторив полог. К подносу с углями жадно тянулись пять пар рук – одна только я сидела в углу, сунув ладони под мышки, мрачная, нарочито одинокая.
Холодно. Всем холодно, и все знают, почему. Только остатки совести не позволяют Флобастеру назвать вещи своими именами и при всех сообщить мне, кто я такая; Бариан, может быть, и вступился бы – если б согрелся. Муха, может быть, посочувствовал бы – но холодно, до костей пронимает, а могли бы нежиться в тепле… Ну как с этим смириться?!
Все разом забыли, кому обязаны разрешением остаться на зиму в городе. Холодно, и виновница сидит здесь же, и никто уже не помнит, в чем она, собственно, провинилась – виновна, и все тут…
Я молча сидела в углу, прикидывая, кто не выдержит первым. И, конечно, не ошиблась.
Угли на подносе понемногу подергивались сизым; Гезина, у которой зуб на зуб не попадал, принялась бормотать – сперва беззвучно, потом все громче и громче:
– Недотрога… Ишь ты… Девица на выданье… Будто в первый раз… Драгоценность какая… У-у-у… Неприступница в кружевах… Голубая кровь… Под забором теперь… Много под забором нагордишься…
Все молчали, будто не слыша. Голос Гезины, ранее серебряный, а теперь слегка охрипший, все смелел и креп:
– Все собаки, значит… Она одна герцогиня… А все собаки, падаль… А она благородная… Вот так… Не таковская, значит… Недотрога… И кто бы выкобенивался, спрашивается… А тут каждая сука будет королеву строить… Каждая су…
Мой синий от холода кулак врезался Гезине в подбородок.
Дымящие угли рассыпались по полу; счастье, что их успели затоптать. Моя левая рука ловко вцепилась в роскошные светлые волосы, моя правая рука с наслаждением полосовала фарфоровое кукольное личико только мгновенье, потому что в следующую секунду меня оторвали от жертвы и оттащили прочь.
Гезина рыдала, и нежные романтические уста захлебывались словами, от которых покрылся бы краской самый циничный сапожник. Бариан молча прижимал меня к сундуку; я вырывалась – тоже молча, втайне радуясь, что стычка разогнала кровь и позволила хоть немножко согреться.
Рыкнул Флобастер; Гезина замолкла, всхлипывая. Муха сидел в углу, скособочившись, как больной воробей. Фантин меланхолично топтал все еще дымящие уголья.
– Ну что же вы все молчите?! – простонала сквозь слезы Гезина.
Сделалось тихо – только хмурый Фантин удрученно сопел себе под нос да изредка всхлипывала пострадавшая героиня.
– Утро уже, – хрипло сообщил Муха. – Молочники кричат… Скоро рассвет…
Бариан, все еще удерживающий меня, больно сдавил мое запястье.
– Да отпусти ты меня, – бросила я зло. Он повиновался.
Гезина тихонько скулила; на меня никто не смотрел, и я подумала с внезапным отчаянием, что спокойная жизнь кончилась навсегда, я уже не смогу жить среди этих людей так свободно и безмятежно, как жила раньше. Что-то сломалось, все…
Сквозь щели в пологе пробился мутный серый свет. Заскрежетали, открываясь, городские ворота. Горестно заржала пегая лошадка.
– Лошади замерзли, – тихо сказал Муха. – Надо… ехать…
– Эй, – крикнули снаружи, и по борту повозки властно застучал металл.
Все вздрогнули и переглянулись. Я в изнеможении закрыла глаза – я сумасшедшая… Мне мерещится…
Перед повозкой стоял Луар Солль; шпага воинственно оттопыривала край его плаща:
– Эй… Танталь у вас?
Они расступились – хмурый Бариан, злой Флобастер, нахохленный Муха; Гезина что-то пробормотала вслед. Луар протянул мне руку, и, опершись на нее, я спрыгнула на землю, едва не подвернув окоченевшую ногу.
– Пошли, – сказал он, без удивления разглядывая мое синюшное от холода лицо.
Наверное, следовало спросить куда, но я не спросила. Мне казалось, что я заснула наконец и вижу сон…
А во сне мне было все равно, куда именно с ним идти.
* * *
Вот уже много дней он жил, отчужденно наблюдая со стороны за своими собственными поступками и мыслями. Эту отстраненность не смогло переломить даже странное беспокойство, родившееся на могиле отца; сейчас он холодно наблюдал за юношей, идущем улицами города рядом со смятенной черноволосой девушкой.
Вот камни, говорил он себе, не отрывая взгляда от обледеневшей мостовой. Город, камни и лед. Сейчас повернуть направо, гостиница «Медные врата»…
Девушка что-то говорила; это Танталь, подумал Луар. Она зачем-то нужна ему – в гостинице он припомнит, зачем. У девушки были блестящие глаза и кольца волос на висках – но Луар никак не мог понять, красива его спутница или нет.
Ветер покачивал закрепленные над дверью декоративные медные створки. «Врата» считались приличной гостиницей; некоторое время Луар с интересом изучал склоненную макушку ливрейного лакея. Нет, не надо горничной… Никого не надо. Завтрак? Потом.
Лакей снова поклонился – напомаженная деревянная кукла. Луару сделалось смешно; вернее, это отстраненному наблюдателю стало смешно, юный же господин Луар с неподвижным как лед лицом проследовал в занимаемые им комнаты.
Винтовая лестница. Дыхание Танталь за спиной.
Наблюдатель смотрел, как шевелятся ее губы. Она возилась с камином, улыбалась и чихала; она снова что-то говорила – Луар стянул с себя плащ, куртку, перевязь со шпагой, подошел и сел перед камином, прямо на дощатый пол.
Раздвоенность продолжалась – но наблюдатель перестал быть бесстрастным, он топтался в Луаровой душе, не находя себе места; к свету серого дня примешался теплый свет пламени. Танталь смеялась и протягивала к огню белые маленькие руки; Луар отстраненно подумал, что ее пальцы, похоже, никогда не знали тяжелого труда. И драгоценных перстней не знали тоже…
Она перестала улыбаться. Девушка сидела на полу, подобрав под себя босые ноги. Ее промокшие башмаки стояли под каминной решеткой, над ними клубился пар.
Он вспомнил давнее далекое утро, длинное озеро в замшевых зеленых берегах, и над спокойной водой – пар, душистый летний пар, скоро взойдет солнце…
Она смотрела на него без улыбки.
Луар потянулся рукой, коснулся уголка ее губ – запекшихся, как у него самого. Оттянул уголок вниз – лицо сделалось обиженным, трагическим и смешным одновременно.
В камине с треском лопнула деревянная плашка.
Он вдруг перестал видеть Танталь – потому, оказывается, что она подалась вперед и прижалась к нему, спрятав лицо.
Давным-давно была повозка, ветер в холщовых стенках и едва ощутимый запах дыма – свечку задули, Луар запомнил острый, щекочущий ноздри запах. Тогда, в повозке, девушка была смелее; теперь отваги ее едва хватало на робкое, просительное прикосновение.
Она пахла дымом.
Наблюдатель, удивленный, успел заметить, как перед глазами Луара расплылась теплым пятном желтая пасть камина; потом наблюдателя не стало, потому что бесстрастие его потонуло в потоке неожиданных, как пожар, ощущений.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
