– Кто умеет читать, тот поймет, – ответил Нечай.
– И мое имя можно написать?
– Можно, – вздохнул Нечай – бумага стоила по полушке за лист.
– Напиши, ну пожалуйста, – девочка робко вздохнула и глаза ее вспыхнули от восторга.
– Как тебя написать, Надея или Надежда?
– Нет уж, ты пиши «Надежда»! – вмешалась Полева и тоже подошла поближе, – пусть по-христиански будет, все по правилам.
Нечай отложил начатую страницу и написал на чистом листе и то, и другое. Надея захлопала в ладоши от радости.
– А меня? – тут же обижено спросила Митяй.
– И тебя, – успокоил его добрый дядька.
– И меня тоже, и меня! – закричал Гришка.
Нечай написал всех, и малых на всякий случай тоже, и полууставом, и красивой вязью. Он усадил Грушу на колени, и долго объяснял, что надпись на листе бумаги – это ее имя. Но больше всех удивлялись и радовались Полева с Мишатой. Как дети! Водили пальцами по строчке и переспрашивали:
– Вот это Аполлинария? А первая буква какая? А это? Михаил?
– Слушай, так ты и на моих бочках можешь написать, что это я сделал? – у Мишаты загорелись глаза.
– Могу, могу, – усмехнулся Нечай.
– А не сотрется?
– Выжечь нужно, – Нечай пожал плечами, – а лучше клеймо кузнецу заказать.
– А можно я тоже писать попробую? – перебил отца Гришка.
– Только если бабушка еще перьев принесет, – ответил Нечай, и тот тут же сорвался с места с криком:
– Бабушка! Бабушка, надо перьев еще!
Четверо племянников, включая Грушу, до позднего вечера рисовали на бумаге свои имена корявыми буквами, ломали перья и капали чернилами на стол.
– Не жми! – щелкал старшего по лбу Нечай, – сила тут без надобности. Бабушка за перьями больше не пойдет.
– Не жми! – хором повторяли за Нечаем Митяй с Надеей.
– Я не жму! – возмущался тот, – оно само!
– Само! Как же! – фыркал Нечай, глядя на расплющенное перо, которое снова надо было чинить ножиком.
Мишата не возражал против сожженных свечей, глядя на своих отпрысков, а когда те, наконец, улеглись спать, позвал Нечая на крыльцо, поговорить.
– Мне тут одна идея в голову пришла… – почесав в затылке, начал брат, – Я не знаю, конечно…
– Да говори, чего ты мнешься? – Нечай накинул полушубок.
– А писать кто угодно может научиться? – Мишата сунул ноги в сапоги.
– Кто угодно, – подтвердил Нечай.
– Слушай… Может, научишь моих пацанов, а? – голос его был просителен и робок, – Нет, если не хочешь – не надо, конечно…
– Да научу, чего мне стоит, – хмыкнул Нечай – в этом он не видел ничего сложного, это не в лес ездить, деревья валить.
– Правда? – брат обрадовался, как ребенок, – ведь грамотный человек всегда с куском хлеба будет, ведь так? И вообще, скажу кому – ведь не поверят!
Они сели на ступени крыльца.
– Я и бумаги куплю, и чернил, – оживленно продолжал Мишата.
– Чернил я сам сварю, подождать только надо, дня три-четыре. Книжку бы какую достать…
– Достану. Ямщикам закажу – из города привезут. Нечай, ведь это… Мои дети – и грамотными будут, а? – Мишата снова просиял.
Нечай вспомнил, как радовался отец, когда вез его в школу. Ведь тоже, наверное, гордился, что его сын будет грамотным… Вот и толку от этой грамотности!
– Да я и тебя могу научить, если хочешь, – Нечай улыбнулся.
– Не, куда мне – поздно уже. Да и дел много. Сейчас ночи долгие, ребятишкам – самое время.
День шестой
Соль ест язвы на запястьях и кровавые мозоли, протертые рукоятью ворота чуть ли не до костей. Это неправда, что раны от соли заживают быстрей, они просто не гноятся. Рукоять ворота мелькает перед глазами: вверх-вниз, к себе – от себя. От нее кружится голова, и Нечаю кажется, что не он крутит ворот, а ворот движется под его руками, надо только держаться за него покрепче, чтоб не упасть. Спину сводит от напряжения, будто кто-то тянет из нее жилы: медленно и упорно.
– Чего повис? – орет ему напарник, – крути давай, я не ломовая лошадь!
Напарник его, Феофан, тоже не силен – прелюбодей-расстрига, молоденький монах, который сбежал из монастыря с бабой-монахиней. Но он крутит ворот не меньше года, а Нечай – третий день.
Нечай хлопает глазами, надеясь разогнать головокружение, но рукоять ворота уходит вперед, ноги подгибаются, Нечай цепляется за нее, не успевает отодвинуться назад и получает рукоятью по зубам, снизу. Напарник останавливает ворот и ждет, пока он встанет на ноги. Из прокушенного языка течет кровь и Нечай отплевывается.
– Сейчас эту достанем, встанешь сюда, – говорит ему Алёшка – матерый мужик, разбойник – он едва поменялся местами с Феофаном.
– Да ладно, – Нечай хлюпает носом, – не надо.
Крутить ворот гораздо тяжелей, чем наклонять поднятую из скважины бадью и выливать рассол в желоб. Но и соленая вода при этом не льется в рукава, не мочит онучи, не плещет на грудь. А еще крутить ворот теплей, только очень больно мокрым рукам. Если бы от этого не кружилась голова!
Бадья ползет вверх медленно; гладкая, отшлифованная ладонями рукоять ворота снова мелькает перед глазами: вверх-вниз, к себе – от себя. И из этого сна нет выхода, он бесконечен. Тяжелый ворот и соль, которая ест язвы на запястьях и мозоли на руках. От этого сна можно сойти с ума: изо дня в день, из месяца в месяц бадья ползет вверх. Армяк покрывается льдом, коченеют мокрые ноги, и синие пальцы невозможно разогнуть. Кровь пачкает рукоять, и та трет ладони еще сильней. От усталости ломит кости. Вверх-вниз, к себе – от себя…
Нечай подтянул колени к животу – ему чудилось, что он спит в едва протопленной клети при солеварне, и во сне видит все ту же рукоять ворота, что и наяву. Пять часов сна не снимали усталости, и почти не согревали. Подмокший и замерзший хлеб не утолял голода, а колодезная вода имела солоноватый привкус. Нечай думал, что тело его тает с каждым днем, и, в конце концов, растает совсем, но к весне у него на плечах лопнул армяк. Мозоли зажили через месяц – пришлось оторвать от рубахи подол и обматывать руки тряпками. Зато потом ладони загрубели и стали крепче пяток.
На солеварне Нечай едва не сошел с ума. На руднике было хуже, гораздо хуже, но там часы и дни немного отличались друг от друга.
Мама, вставшая доить корову, накрыла его тулупом, сползшим на пол, и подоткнула его со всех сторон, погладив Нечая по голове.
– Спасибо, – шепнул он ей – счастье затрепыхалось в груди и поднялось к горлу болезненным комком.
– Спи, сыночка, спи, мой родненький. Бедный мой мальчик…
Нечай подумал, что с Тучей Ярославичем придется согласиться. Хотя бы ради мамы.
Он проснулся к завтраку и с наслаждением вдохнул запах дома – овчины, теплого хлеба, кислой капусты и парного молока.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
