Переночевал я где-то в овраге, на окраине города. Говорят, утро вечера мудренее. Неправда. Это было страшное утро. Я не знал, что делать. В голове билась одна и та же мысль: "Посадят, посадят, посадят"... Когда я увидел человека - это была женщина - я бросился бежать от испуга. Добежал до леса... В кармане у меня был железнодорожный билет, я разорвал его на мелкие кусочки. Хотелось курить. В пачке оставалось несколько папирос, но не было спичек. Я побрел куда глаза глядят. Без цели, без определенного направления. Потом пришли голод и жажда. Набрел на родник. Потом вышел на опушку, увидел деревеньку в несколько домов. Но подойти близко не решился... К вечеру есть захотелось с такой силой, что за черствую корку я отдал бы полжизни... Мне удалось найти несколько сыроежек. Я буквально проглотил их...
Так шел я несколько дней, сторонясь людского жилья, питаясь грибами, ночуя в прошлогодних листьях. Если с водой как-то обходился, то с пищей было очень плохо. Помню, нарвался на какую-то кислую травку, рвал ее руками, зубами, запихивал в рот. А через полчаса валялся на земле от жгучей, нестерпимой боли в желудке...
И тогда я дошел до того, что стал воровать. Прокрался в деревню днем, когда редко кто оставался дома: работали. Мне удалось стащить кусок сала и ломоть хлеба. Это был царский пир. Потом я научился узнавать, где посеяна картошка. И по ночам выкапывал ее. В одной из деревень я украл спички, и пек картошку в костре. Чем я только не промышлял на огородах: лук, морковка, совсем еще незрелый горох, свекольная ботва...
Как-то среди ночи слышу страшный гул. Вдалеке заухали взрывы. Я вылез из-под листьев, в которые зарылся с вечера, и не понимал, что происходит. Это был ад! Мне показалось, что я схожу с ума...
В Зорянск я попал случайно. Вышел к железной дороге. Прошел поезд с табличками на вагонах Ленинград-Зорянск. Я вспомнил о Лере Митенковой. Адрес ее знал наизусть.
У нас с ней были сложные взаимоотношения. Встретились мы за год до того, когда я приехал первый раз в гости к Комаровым. Она мне понравилась. Я ей, кажется, тоже. Во всяком случае, стали переписываться. Хотя я догадывался, что у них было что-то с Геннадием, но мне показалось, что это детская дружба. И она проходила. Лера написала мне как-то очень нежное письмо. А когда они приехали с Тасей в Ленинград, то призналась, что любит меня. Она просила не говорить об этом Геннадию. Мне было жалко ее, хотя я разрывался тогда между Лерой и Тасей. Я знал, что в Лосиноглебск Митенкова приезжала из-за меня. Я хотел признаться Лере, что люблю все-таки Тасю, а не ее, но так и не решился...
Лерин дом я нашел ночью. Почему решился постучать к ней? Поймите мое состояние: я был полоумным от голода, от одиночества, от страхов, которые преследовали меня неотступно. И я хотел узнать, наконец, что происходит на белом свете. Я догадывался, что это могла быть война. Но видел в небе только самолеты с фашистской свастикой.
Лера узнала меня с трудом. А узнав, обрадовалась. Оказывается, она ничего не знала о трагедии на пляже. Я колебался: сказать ей всю правду или нет... Но прежде я узнал, что она одна-одинешенька, отец и брат ушли на фронт, а мать в Полоцке, занятом немцами... Лера была в отчаянии: она боялась эвакуироваться, боялась и остаться. Ждала мать...
Мы были два растерянных, испуганных человека. Она любила меня. И у меня к ней сохранилось все-таки какое-то чувство. Теперь оно переросло в любовь. Наверное, от необходимости держаться вместе. Я рассказал ей про Геннадия. Про Тасю и ее беременность - не решился. По моей просьбе она написала в Лосиноглебск письмо. Для разведки. Ищут ли меня... Ответа мы не получили. Вскоре пришли немцы...
Первое время я жил в подвале. Но там было сыро и холодно. Потом приспособили под мое убежище старый сундук. Днем я спал, а ночью бодрствовал. Лере удалось достать нотную бумагу, и я стал писать музыку, чтобы хоть чем-то заняться. Я по памяти записал свои прежние произведения. Сочинял и новые. Иногда ночью украдкой выходил во двор и смотрел на звезды. Боже мой, как мне был дорог каждый миг, проведенный под открытым небом! Но я вскоре перестал выходить. Лера приносила домой немецкие приказы. Если бы меня обнаружили, посчитали бы за партизана и расстреляли бы. Благо еще, что немцы не трогали Вербный поселок. Обысков не было. Мы кое-как перебивались с продуктами. Спасал Лерин огородик. Хоть Лера и работала на хлебозаводе, того, что ей удавалось получать или уносить тайком, едва хватало бы одному человеку, чтобы не умереть с голоду...
И вот пришли наши. Я не знал, радоваться мне или нет. Перед своими я оставался тем же уголовником. К этому прибавилась еще одна вина: дезертир. Я окончательно понял, что не могу объявиться людям, когда Лера рассказала, что на главной площади города по приговору суда публично казнили предателей, служивших при немцах полицаями и погубивших немало советских людей... Хоть я и не был предателем, но имел тяжкую вину перед нашим законом...
Потянулись годы. К нашим мучениям прибавилось еще одно. Мы постепенно теряли возможность общаться. Чтобы не иметь ребенка, Лера пила всякие лекарства - хину, акрихин и еще что-то. От этого, а возможно, по другой причине она постепенно глохла. Если раньше мы как-то переговаривались шепотом, то теперь и такая возможность пропала. Это был страшный удар. У меня разрушались зубы, любая болезнь протекала мучительно и долго, так как я не имел права обратиться к врачу. Я терял зрение, но что это все по сравнению с безмолвием, воцарившимся в доме!
Я хотел слышать свою музыку и не мог. Я хотел видеть небо и боялся выйти на улицу. Я хотел иметь детей, хоть одного ребеночка, и не должен был иметь их... Да мало ли чего я хотел!
Потом появилось отчаяние! Я стал умолять Леру - писал на бумаге, чтобы она разрешила мне пойти и открыться. Потому что я чувствовал: от меня уходит последняя надежда. А без нее уйдет и жизнь.
Лера просила не делать этого, говорила, что боится за меня. И, видимо, за себя тоже. Она осталась бы совсем одинока. Без времени состарившаяся, глухая, положившая на меня всю свою жизнь. Она так и написала: "Если ты это сделаешь, я наложу на себя руки"... И я окончательно смирился. Уже не думал ни о чем, перестал писать музыку. Даже не вспоминал о Геннадии и Тасе... Я доживал отпущенное мне время есть, дышать, спать... Мое бытие превратилось в зыбкую однообразную дремоту без света, без звуков, без каких-либо желаний...
И вдруг неожиданно я услышал голоса людей. В дом пришло несколько человек. Сначала я не понял, в чем дело. Потом догадался: пришли, наконец, за мной... Я лежал в сундуке ни жив, ни мертв. И когда я услышал слова: "Митенкова скончалась", из всех пор моего сознания поднялся годами накопленный страх. Его вспышка и погасила мой разум..."
ВСТАТЬ! СУД ИДЕТ!
В четверг, возвращаясь с работы домой, я встретил Николая Максимовича Чернышева, председателя народного суда. Стоял сентябрь, были чудесные солнечные дни. Правда, они становились все короче и короче, и сейчас, хотя и было всего восемь часов вечера, почти во всех окнах уже горели огни.
- Здравствуйте, Николай Максимович, - обратился я к судье, который шел, никого не замечая вокруг.
- Здравствуйте, здравствуйте, - как бы оправдываясь за свою невнимательность, ответил Николай Максимович.
- Вы в кино? Сегодня новый фильм...
- Нет, нет. Я после судебного заседания и немного устал. Вот завтра, пожалуй, можно.
Но тут же Николай Максимович вспомнил, что завтра пятница.
У Николая Максимовича не было родственников. Жена и восьмилетняя дочка Наташа погибли во время войны. Жил один. Он всегда с нетерпением ждал субботы, чтобы поехать за город, на дачу к своему фронтовому другу. К нему там относились, как к родному.
В пятницу Николай Максимович кончал работу ровно в восемнадцать часов и сразу же отправлялся на вокзал. И, видимо, поэтому он обычно не назначал на этот день слушания сложных дел.
- Завтра мы встречаемся, - сказал он, имея в виду дело Козлова, которое должно было рассматриваться с участием прокурора.
...Николай Максимович пришел на работу без пятнадцати девять и застал уже на месте адвоката Вильнянского и меня.
Через несколько минут пришли народные заседатели: воспитательница детского сада Валентина Эдуардовна Ромова и мастер мебельной фабрики Иван Иванович Шевелев.
- Ну, что же, - сказал Николай Максимович, взглянув на часы, - скоро девять, все в сборе, можно начинать заседание...
- Встать! Суд идет!
Судьи заняли места.
Николай Максимович окинул взглядом зал. Там сидели человек двадцать: родственники и знакомые подсудимого, несколько пенсионеров, регулярно посещавших почти все судебные заседания.
Чернышев знал, что на это заседание вызваны потерпевшая и два свидетеля, и поэтому удивился, когда секретарь доложила, что явились потерпевшая и один свидетель, но тут же вспомнил, что на повестке, посланной второму свидетелю, значилось: "Кошелев уехал в командировку, вернется 15 октября".
