— Николай Максимович, — совсем тихо произнесла Завалишина, — вы пришли сказать мне, что надеяться не на что?
Фантастическая женщина, она снова пыталась мне помочь! Или скорее, не могла больше видеть моих колебаний, переносить эту пытку неизвестностью, которой я поневоле терзал ее. Уж теперь-то сам Бог велел это прекратить. Всего и оставалось уныло кивнуть головой. Но что тут поделаешь, если моего болванчика опять заклинило.
— Ничего подобного! — Я как бы даже оскорбился таким предположением. — Напротив, я пришел уведомить вас, что собираюсь съездить в Задольский уезд. Хочу на месте посмотреть, не откроется ли что-нибудь новое.
Идея вдруг показалась мне разумной. Настоящая находка! Горчунов обозлится, конечно, да уж семь бед — один ответ. Зато я разделаюсь с этим мучительным недоразумением, не уронив себя перед Завалишиной. Воротясь из Задольска, я с чистой душой смогу сказать ей, мол, «сделал все, что мог, не взыщите». Вслух же, напустив на себя вящую деловитость, я попросил Елену Гавриловну ответить на несколько моих вопросов.
— Вам их уже задавали, но стерпите, прошу вас, это повторение, — изрек я напыщенно. — В нашем деле часто не знаешь, какая на первый взгляд незначительная подробность может оказаться решающей. Будьте, пожалуйста, настолько точны и подробны, как сможете.
Дальше я спрашивал, она отвечала. Я был по-деловому собран, она — послушна, нервно-сосредоточенна, полна молчаливой признательности, которую я впивал всею душой, словно то была долгожданная ласка. С каждой минутой радость видеть и слышать ее преображалась сладко и грозно, становясь недозволенным счастием.
Уходя в ночь с запиской к надворной советнице Снетковой, я уже знал, что погиб, потому что люблю Елену Гавриловну Завалишину, которая никогда меня не полюбит. С ее проницательностью она не сегодня, так завтра поймет, что я ничего не могу и только зря морочил ей голову. И прощенья мне не дождаться.
Так я говорил себе, шлепая в темноте по осенним лужам. Говорил, а счастье, не слушая резонов, разрасталось, заполняя собой дремлющие улицы, напоенный влагой воздух, кроны облетевших деревьев, низкие, уже пахнущие снегом тучи. «Клеопатра, — с тихим блаженным смехом вспоминал я, — Шахерезада! Что он понимает, идиот?»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Дорога в Задольск
Назавтра я выпросил трехдневный отпуск без сохраненья содержания (надо было видеть физиономию Александра Филипповича, когда я ему сообщил о своем намерении отправиться в Задольск по «чисто приватной надобности») и безо всякой разумной надежды, зато с абсолютно неразумным предчувствием удачи пустился в дорогу. К счастью, у меня была верховая лошадь. Поселившись в Блинове, я осуществил свою детскую мечту: по сходной цене приобрел пожилую, невзрачную, но еще крепкую сивую кобылку.
Почитай что даром я поместил моего удалого мустанга в просторной конюшне, где обитала серая в яблоках, несколько излишне пузатая упряжная лошадка Горчунова. В ту пору прокурор так благоволил ко мне, что сам любезно предложил приютить мою Гебу, на что я, естественно, с благодарностью согласился. Правда, ныне положение изменилось, и у меня были причины предполагать, что Александр Филиппович сожалеет о своей снисходительности и вид моей клячонки, жующей овес рядом с его Форнариной, всякий раз оживляет в его сердце чувство разочарования.
«Надо будет найти ей другое пристанище», — благоразумно сказал я себе и сделал осторожную попытку ускорить бег, увы, давно уж не юной и не ветреной Гебы. Но она, умница, словно понимая, что путь предстоит неблизкий, продолжала трусить равномерной рысцой, и я почел за благо не спорить. Да и было у меня в тот неуютный предзимний денек занятие поинтересней.
Не то чтобы я мечтал о вдове Завалишиной… то есть мечтал, что греха таить, но не беспрерывно. Меня занимало одно волнующее открытие: я обнаружил, что окрестные предметы обрели новую реальность. Никакого театра теней! Так-то, и пускай Платон возьмет свои тощие умозрения себе.
Все стало настоящим! Крестьянские домишки, скирды соломы, сухой бурьян более не были утомительным сновиденьем. В них таилась бессловесная, но живая и союзная моей душа. Настоящий заяц перебежал дорогу перед самым носом у Гебы. Дурная примета? Вздор. В приметы я никогда не верил. Зато заяц был очарователен в своей пугливой дерзости. Отбежав на несколько шагов, он привстал на задние лапы и глядел нам вслед, чутко поставив подрагивающие серые уши.
Я любил зайца, скирды, избушки… чуть было не подумал даже о любви к отечеству, но выспренность такой мысли рассмешила меня. Я любил Елену Гавриловну…
Нет, здесь, на вольном воздухе, между засыпающей на зиму землей и ветреным тревожным небом «Гавриловне» места не было. Я любил Елену. В ее честь я был готов дать приют в своем сердце и отечеству от финских хладных скал до пламенной Колхиды, хотя ни того, ни другого отродясь не видывал, и целому земному шару. Сердце было огромно, оно вмещало такие малости без труда, оставаясь просторным волшебным дворцом, где жила и царила Елена.
С умилением я представлял, как она идет по невзрачной мокрой улице, переступая с камня на камень. Я уже знал ее поступь, тяжеловатую, но плавную и словно бы неуверенную. Она двигалась, будто человек, ищущий дорогу в незнакомом месте. В ней вообще было что-то нездешнее. Мне вспомнились стихи, воспевающие нездешних таинственных дам. Прежде я был убежден, что это не более чем дань условности, как в сказках, где сообразно этикету молодец всегда добрый, девица красна, а чудо-юдо поганое.
Но Елена… ее тяжелые каштановые волосы, ее крупный выразительный рот и эти рассеянные глаза, умеющие вспыхивать нежданным огнем, такие необманные, вместе с тем были словно бы не отсюда. Трудно поверить, что она взаправду живет в Блинове, топчет здешние разбитые мостовые, месит вязкую осеннюю глину. На фоне глухих заборов и толстостенных приземистых домов этот силуэт слишком тонок, этот профиль слишком высокомерен, а походка слишком робка. Каждое движение, любое слово выдают ее чуждость. Заморская птица с подбитым крылом, вот ты кто. О, ты неминуемо погибла бы здесь! Но я, я никогда этого не допущу…
Задорный собачий лай прервал мои грезы. Четверо разношерстных дворняг с безопасного расстояния буйно объясняли нам с Гебой, какого они о нас мнения. День клонился к вечеру. Передо мной была цель моего путешествия — уездный город Задольск. Над его крышами возвышалась стройная колокольня церкви с голубеющей в сером небе игрушечной маковкой. Дом госпожи Снетковой должен быть как раз напротив.
Я хлестнул кобылу, и она потрусила резвее, словно догадываясь о близости конюшни. Через двадцать минут я уже блаженствовал в теплой, светлой гостиной Снетковых. Обед был выше всяких похвал. Хотя, будь он и плох, я бы все равно не замедлил воздать ему честь, проведя столько времени в седле.
Полный, флегматичный, а впрочем, по-видимому, далеко не глупый Снетков, потолковав со мной о губернских новостях и недавнем провале «Фауста», о коем уже был наслышан, извинился и, сославшись на головную боль, оставил нас с Юлией Павловной вдвоем. Мне показалось, что он избегает разговоров о драме, разыгравшейся под его кровом, предоставляя супруге самой разбираться в сих тягостных материях.
«Чисто мужская политика, — подумалось мне. — Экие мы, право, бабы…» Острое ревнивое сочувствие к Елене, принужденной сносить грубое несовершенство окружающих, сделало меня в те дни весьма суровым ко всему роду людскому вопреки беспрестанно возникающему желанию заключить оный род в объятия за то, что все же она некоторым образом к нему принадлежала. Кто посетует на меня за такую непоследовательность, никогда не был подлинно влюблен. Что взять с бедняги?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Суждения госпожи Снетковой
Юлия Павловна была прелесть, то, что называется «душечка». Возможно, я пленился бы ею, будь она хоть беззубой и плешивой, за то одно, что Елена числила ее своим другом. Но передо мной сидела уютная молодая женщина: маленькая, полная, с трогательно вздернутыми короткими бровками и круглыми горячими глазами, взирающими на мир с каким-то требовательным сочувствием. Вот уж кому и величайшие умы Вселенной не смогли бы втемяшить разную гиль относительно призрачности бытия!
Моя персона, похоже, внушила Юлии Павловне живейший интерес. Когда я понял, что чувство это отнюдь не праздное и весьма связано с желанием составить счастие подруги, моя симпатия к госпоже Снетковой еще более возросла. Напрямик высказывать свои матримониальные прожекты Юлия Павловна, конечно, не стала: как-никак она была образованной дамой, посещала Бестужевские курсы, да и умом Господь не обидел. И все же безудержная пылкость нрава делала Снеткову прямолинейной до наивности. Подчас это бывало, наверное, утомительно. Однако мне в моем положении порывистость Юлии Павловны как нельзя более импонировала.
