— Воевать?
— Война кончилась, это так, но случается, что какой-нибудь вождь Сонанке, наслушавшись про былые сражения, впадает в ярость и переходит реку. Мы называем это войной, хотя убитых почти не бывает. Это лишь дань прожорливому зверю…
— Что ж, придется повоевать, — сказал Жан-Малыш.
— Не смейся, чужестранец, ведь еще не известно, что тебя ждет. Мы с уважением встречаем путника, который садится под деревом старейшин, но убиваем всех колдунов, откуда бы они ни пришли, в каком бы обличье ни были. Поэтому прежде всего запомни: ты выбрался на поверхность через горную пещеру, ты пришел к нам дорогой человека, а не колдовским путем…
— А разве мертвый, по-вашему, человек? — удивился Жан-Малыш.
Пропустив мимо ушей этот вопрос, который, казалось, он принял за простой подвох, мальчик запрокинул назад голову и устало опустил руки:
— Прошу тебя, не говори ты со мной, лишь бы поболтать, нас сейчас примет мой отец-король, и я не хочу, чтобы тебя убили…
— За что же меня должны сегодня убить? За то, что во мне течет кровь Сонанке, которые убили меня еще вчера?
— Зря ты смеешься, ох, зря, ты ведь знаешь, о чем я говорю: ты пришел сюда не человеческим путем и, когда я увидел тебя на тропе, копье глубоко сидело в твоей груди… Скажи, кто же принял за тебя тот смертельный удар, может быть дерево?
— Ночной ветер…
— Ночной ветер? — восхищенно произнес Майяри.
— А еще — одна звезда…
— Звезда? А какая?
— Нет, не звезда, а мой пояс, — честно признался чудом исцеленный, — пояс, который достался мне от деда когда-то могущественного человека…
— Ну да!.. — недоверчиво протянул мальчик.
И добавил, чуть-чуть снисходительно:
— Друг мой, напрасно ты шутишь такими вещами Может быть, в ваших краях о них и не знают. Но здесь всем нам грозит опасность пострашнее, чем копья Сонанке, потому что она невидима. Среди нас живут люди, человеческий облик которых скрывает кровожадного упыря. Они могут погубить тебя своим колдовством, а потом превращаются в гиену, в грифа или в какую-нибудь другую хищную тварь и вместе со своими собратьями гложут по ночам на кладбище твое мертвое тело… Змея, ужалившая тебя в пятку, наседка, что бродит вечером с цыплятами среди домов, севшая на крышу сова — все они на самом деле могут оказаться злыми духами…
— А как вы их узнаете? — тихо спросил Жан-Малыш.
— Как раз по их свойству превращаться в зверей, чтобы по ночам высасывать у людей души…
— Значит, тот, кто может превратиться в зверя или птицу, и есть колдун?
— Да, это верная примета, правда, бывают исключения, только очень-очень редко — скажем, твой предок Гаор получил свои крылья от богов. Но есть еще один признак: они совсем не чувствуют боли. Когда их ловят, они поручают свою душу дереву, и, если ты хочешь, чтобы они испытали боль, нужно бить не их, а это дерево… Поэтому, когда мы будем в деревне, тебе придется сделать вид, будто твоя рана причиняет тебе страдания, — закончил Майяри, лукаво взглянув на друга, — иначе все подумают, что ты из тех, кому не по вкусу молоко и хлеб…
— Все это очень странно, — прошептал Жан-Малыш, — никогда ни о чем подобном я не слышал… Кровожадные упыри — да откуда же взяться такой страшенной нечисти, братец? Отчего это они так жадны до человеческой крови?
Путники остановились на вершине возвышавшегося над равниной холма. Внизу открывались две-три узкие долины, а сразу за ними видна была деревня Обанише со своими огромными, ровно рассаженными деревьями бавольника. Позабыв о близкой опасности, Майяри внимательно посмотрел на друга и, важно раздув щеки, начал свой рассказ так:
— Великий охотник, ты пришел издалека, чтобы выслушать малого ребенка. Что ж, это неудивительно: ведь у мертвых все не так, как у людей, и раз уж ты намерен побыть среди нас некоторое время, придется рассказать тебе всю историю о колдунах с самого начала…
«Пришел ты издалека и многое повидал, а вот почему-то не знаешь, что было в самом начале, когда великий Пава, отложив свой барабан, только-только придумал землю. Сперва создатель был все время недоволен тем, как это у него получалось, и он каждый день разрушал начатое накануне. И бродили во мгле, плача и стеная, несчастные люди, они входили в деревни, убивали, калечили, истязали, как могли, всех, кто попадался на пути:
Ужас и смерть смерть и ужасНе в силах об этом я слышатьУжас и смерть смерть и ужасНе в силах об этом я слышать…
В песне говорится, что солнце тогда еще не выпустили. По небу плавала одна только луна, и на земле почти не было воды — ни рек, ни ручейков, ни источников, — все живое довольствовалось дождями да водой из озер и болот…
И было так, что несколько мужчин и женщин умирали от жажды и думали, что им совсем пришел конец, но вдруг увидели небольшое, блестевшее лунным серебром озерцо. Они кинулись к нему и принялись жадно пить, они пили и пили и вдруг заметили, что пьют не воду, а кровь. Все они совершили самое большое прегрешение, которое только может представить себе человек, но ведь не по своей же воле, в самом деле — не по своей! И они сразу почувствовали, как жадно алчет их чрево человеческой крови, и в смятении пошли дальше, спрашивая себя, как им теперь жить среди тех, кто питается молоком и хлебом. Тогда склонился к ним Дава и сказал: что ж, дети мои, раз так случилось, нельзя оставлять вас жить среди тех, кто питается молоком и хлебом, давайте-ка я приставлю вам рога, чтобы все вас узнавали и вовремя прятались. Но несчастные принялись оправдываться, они говорили, что толкнула их к озеру жажда, жажда воды, а не крови, крови им захотелось уже позже, да, в самом деле позже! И понял Дава, что они тоже по-своему правы, и решил он сотворить реки, ручейки и источники. А жаждущих крови и их детей он не стал метить особым знаком, а просто рассеял их по земле, чтобы всем на свете было одинаково горько от этой напасти. Поэтому у колдунов и их потомков, что до сих пор живут среди нас, смешавшись с теми, кто питается молоком и хлебом, нет на голове рогов; но, как я уже говорил, их можно распознать по некоторым приметам, в первую очередь по их способности превращаться по ночам в зверей, чтобы высасывать человеческие души…»
И Майяри прямодушно спросил, чуть настороженно хихикнув:
— Я надеюсь, ты не из них, друг мой?
— Успокойся, я получил много волшебных даров, но я не употреблю их во зло, я простой человек, как все вокруг.
— А можно узнать, что это за дары? — подозрительно спросил мальчик.
— Что ж, посмотрим, насколько ты умен, — улыбнулся Жан-Малыш, — посмотрим, умеешь ли ты разгадывать загадки: итак, мой первый дар, — слушай меня внимательно! — он без ног, без крыльев, но летит быстро, и ничто его не остановит — ни река, ни пропасть, даже толстые стены и те не преградят ему путь; что это, отвечай?
— Может, королевский взгляд?
— Как это, королевский взгляд?
— Ну, это дар видеть очень далеко, даже ночью.
— У меня нет королевского взгляда, — сказал Жан-Малыш.
— Может, это твои сны?
— Нет, не угадал, — сказал Жан-Малыш.
Мальчик озадаченно чесал за ухом, позабыв обо всех опасностях: о ночных духах, о хищных зверях, о близости Пожирателей; необычная игра захватила его.
— Может быть, ты волшебник? Может, ты способен выпустить стрелу без лука? Или прыгнуть и оказаться одновременно в двух разных местах? Один из моих предков владел таким свойством, и оно не раз выручало его в сражениях: не из таких ли и ты «прыгунов»?
— Увы, нет, — вздохнул Жан-Малыш, — мой дар гораздо скромнее, и, признаться, я как раз сейчас им пользуюсь на твоих глазах.
И когда мальчик застыл, вперив в него свои изумленные круглые глазки, Жан-Малыш невозмутимо изрек:
— Первый мой дар — тот, что я получил, родившись на свет, — это язык, язык человеческий, дружище…
— Ну и ну! — в сердцах воскликнул маленький человечек. — Уж твой-то язык — для любых ушей беда. Такого наговорит, что вовек не расхлебать! Мир еще не видал такого вруна, как ты; ну, на какие же еще чудеса ты способен, великий волшебник?
— Всех чудес не перечислишь, их что звезд на небе, одно другого удивительнее. Но, если ты не возражаешь, поговорим о них попозже, в более надежном месте, а то может случиться, что мне никогда уже не придется к ним прибегнуть.
И мальчик, вдруг повеселев, выпалил:
— О, я вижу, ты хочешь меня уморить, друг мой, да-да, уморить меня хочешь, и все тут!..
Когда они подошли к реке, зари еще и в помине не было — так, одно бледное марево над водой. Переплыв на другой берег, они на сей раз вытерлись чуть колючим, махровым, как полотенце, мхом, покрывавшим кору баобаба. Они сорвали и несколько плодов, или, как сказал мальчик, яиц, этого дерева — в их молочно-белой, словно вата, мякоти прятались вкусные зернышки. Майяри прислонился спиной к гладкому стволу; набив за щеку семечки, он с притворной грустью качал головой и придерживал свой животик руками, как бы опасаясь, что он лопнет. Они, точно нашалившие мальчишки, прыснули разом, а потом, подняв сонные веки, Майяри серьезно произнес:
