— Я ищу деревню Обанише.
— Обанише — это первая деревня, та, где ты ел гомбо с солеными потрохами. Но ты не ответил на мой вопрос: чего тебе надо на нашей стороне реки, чужестранец?
— По правде говоря, немного, совсем немного, — ответил герой наш, Жан-Малыш. — Я только хотел передать вам слова моего деда в ночь перед его смертью: «Если тебе придется однажды побывать в моей родной деревне Обанише, у самого устья Нигера, а не тебе, так твоему сыну, внуку, далекому потомку, пусть тысячного поколения, то достаточно будет сказать, что вашего предка звали Вадембой, и тогда вас примут как братьев». Таковы были его последние слова перед смертью; и, помня о них, я отказался верить в то, что мне про вас рассказали, люди племени Сонанке…
В темных дырах глазных впадин бешено полыхнуло пламя, но лицо старика оставалось непроницаемым, каменно-неподвижным.
— Ну, а теперь твои глаза, кажется, прозрели?
— Теперь мне все ясно как день, — сказал Жан-Малыш.
— Я рад за тебя, значит, ты теперь сам знаешь, что делать… И птица небесная, и зверь косматый — всяк своей стаи держится, это всем известно; твои глаза прозрели, и ты все верно понял, так возвращайся же к своим.
— А разве я не среди своих?
— Среди своих? Нет, ты для нас что неведомый зверь, которого иной раз встретишь в лесу, и только; язык твой что темная ночь, слова твои что крики ночной совы… Послушай, прозревший юноша, нам не нужно твоей крови, мы не хотим, чтобы твой дух бродил потом по ночам среди наших хижин и травил нам души. Нам ни к чему твоя смерть, поэтому еще раз говорим тебе: возвращайся к своим…
— Вадембе вы сказали то же самое, прежде чем убить его?
— Нет, каждой твари — свой силок. Мы говорим с тобой так, как требует того твоя суть, а Вадембе сказали только те слова, которые он заслужил, одну только голую правду… Но, к несчастью, он был как его отец Гаор: упрямый ворон, чьи глаза затекли гноем, а ум помутился…
— А что же он должен был понять и не понял? — тихо спросил Жан-Малыш.
— Что мы — свободный народ, и среди нас нет места тем, чей удел — колодки рабов.
Он произнес это далеким, холодным и бесстрастным голосом, будто долетевшим с высокой звезды. Медленно разливалась в Жане-Малыше оскорбительная желчь этих слов, сначала она коснулась памяти его предка Гаора, потом хлынула на старого одинокого безумца с плато — о Вадемба, о безумец из безумцев! — и наконец, захлестнула горько-соленой, тошнотворной волной всех жителей Лог-Зомби, их отцов и дедов, поглотив даже того, кто первым неуверенно вступил на землю Гваделупы: и опять он не смог удержать язык:
— А не вы ли сами забили его в колодки, своими руками заковали в цепи?
Старец откинул назад голову и безрадостно рассмеялся отрывистым, точно собачий лай, смехом:
— Что солнце, что мгла — слепому все едино. Если бы слова твои не были темны как ночь, неясны, как крики ночной совы, ты бы понял, что Вадембу продали по воле богов. Так когда же вы уйметесь? Сколько еще вас народится, детей забвения, одержимых страстью смешивать свою кровь с нашей?
Белая туча бабочек стремительно падала вниз, рассеивалась в кронах высоких деревьев, и мелкие птицы, остервенело галдя, набросились на них, так что воздух вокруг дымился пыльцой и мелким крошевом крылышек. Казалось, будто кричат не птицы, а сами бабочки, которые спасались бегством, опрометью спускались меж ветвей к земле, чтобы исчезнуть в зарослях травы и кустарника. Звучный голос старика заставил Жана-Малыша очнуться. В нем была неожиданная мягкость, какое-то благодушие с примесью сожаления:
— Можем ли мы хоть чем-нибудь облегчить вашу участь, твою и тех, кто идет за тобой?
— Не стоит, наша участь уже решена.
— Хочешь, мы дадим тебе быка в дорогу?
— Нет, моя дорога обрывается здесь, и мне осталось только увидеть, что вы будете делать дальше, — улыбнувшись, сказал Жан-Малыш.
Прошла минута, а может, целая вечность, старец замер в ожидании, потом в его чистых глазах перепелки сверкнула неизбывная тоска. И, подняв свое копье, он медленно, спокойно направил его в Жана-Малыша, будто знал, что прозревший юноша и не шелохнется, а, напротив, расправит плечи и подставит грудь под самое острие…
5
Когда он пришел в себя, землю окутывали сумерки. Трое из племени Сонанке исчезли, а он лежал поперек тропы, намертво пригвожденный к земле торчавшим из груди деревянным копьем, которое, как живое, держало, не пускало его встать. На него нахлынули ночные шорохи и звуки, он глянул в небо, и ему показалось, что огромная ладонь мягко опустилась на мир и сквозь ее сдвинутые пальцы просачивался свет неисчислимых огоньков…
Он лежал на спине, и над ним отвесно, словно корабельная мачта, стояло прямое древко. Копье раздробило кость, и он ощущал в глубине грудины острие наконечника. Но никакой боли не было, рана не жгла, не холодила, и он тотчас же понял, что остался невредим, что волшебство позволяет вырвать из тела орудие смерти, встать и продолжать путь. Он удивленно ощупал и отпустил древко копья, и вдруг почувствовал, что от волшебного пояса, дающего силу, исходят теплые, отрадные волны, проникающие до мозга костей. Обрадовавшись своему счастливому открытию, он было подумал: смотри-ка, пояс не хочет, чтобы я умирал. Но, немного поразмыслив, он спросил себя: а зачем ему жить в этом призрачном мире, который, скорее всего, был лишь сновидением спящего у болота Чудовища и где убивали из лука таких людей, как Вадемба, — вот почему он так и остался лежать на тропе с копьем в груди…
Когда из-за леса вынырнула луна, в зарослях буйной травы показалась тоненькая человеческая тень — то был Майяри: испуганно озираясь, он выставил вперед свое копье; Жан-Малыш не сдержался, тяжко вздохнул, и мальчик заметил его, подошел, опустился на колени и заплакал горючими слезами, которые одна за другой капали на щеки поверженного друга. Наш герой твердо решил не открывать глаза: ведь его беде нечем уже помочь. Но мало-помалу слезинки исподволь просочились ему в душу, утешительным бальзамом омыли сердце, и, подняв веки, он спокойно уселся рядом с потрясенным мальчиком, вырвал копье из груди и улыбнулся.
Рана закрывалась на глазах: ее узкие, уже сомкнувшиеся края слабо кровоточили. Жан-Малыш соскреб с тропы немного земли и тщательно замазал ею шрам. Мальчик смотрел как зачарованный на это диво. Потом, мотнув головой, будто хотел стряхнуть насевших на лоб комаров, он отвел взгляд от груди чудом исцеленного и вновь пригласил его в свою деревню, где он будет либо гостем короля, если этому не воспротивятся его подданные, либо пленником, хотя в этом случае, добавил он взволнованно и нежно, он и сам окажется в дружеском плену у Жана-Малыша…
И они вместе канули в ночь, в серую зыбь дрожащей на ветру высокой травы…
Они держались подальше от тропы и далеко стороной обходили деревни, которые Майяри знал наперечет: он мог назвать любую, всего лишь взглянув на небо; иногда мальчик застывал на месте, принюхивался, раздувая свои нежные широкие ноздри жеребенка, а потом уверенно шагал дальше. Шел он быстро, вприпрыжку, и десятки золотых колец у него на голове, казалось, притягивали лунный свет и сияли, как рой светлячков. Притворяясь уставшим, Жан-Малыш оперся на плечо друга, но, немного погодя, вновь перешел на свой обычный шаг. Мальчик промолчал, а чуть позже Жан-Малыш снял с его плеча и ружье, и пороховницу, и котомку матушки Элоизы — все это мальчуган забрал с собой, когда они отправились в путь; Майяри только вздохнул и начал подробно объяснять, что должен рассказать Жан-Малыш жителям деревни, если он не хочет, чтобы его забросали камнями как нечистую силу…
Честно говоря, кротко объяснял мальчик, после того, как он увидел эту ужасную рану, смыкавшуюся, точно губы, он не знал, считать Жана-Малыша живым или мертвым, но ему вообще-то все равно, ведь теперь чужестранец его добрый, верный товарищ. А вот другим будет не все равно, ведь их-то не вытаскивали из пасти льва, с улыбкой добавил мальчуган, и поэтому им просто-напросто нужно сказать, что Жан-Малыш поднялся из владений мертвых, чтобы соединиться с племенем своих предков. Этому они поверят легче всего: незнакомец пришел издалека, он долгие годы бродил по подземным лабиринтам, и, когда оказался под той страной, где родился его дед, он попробовал было появиться на свет через живот женщины из племени Сонанке. Но чрево женщин Сонанке отказалось его принять, и потому он выбрался на поверхность через пещеру, высоко в горах, в двух-трех днях ходьбы от места встречи с Майяри. Главное — не забыть: их чрево не пустило его, отпихнуло обратно под землю, задолго до того, как мужчины подняли на него копья, потому-то он и воспылал на Сонанке звериной яростью, такой яростью, что готов воевать с ними.
— Воевать?
— Война кончилась, это так, но случается, что какой-нибудь вождь Сонанке, наслушавшись про былые сражения, впадает в ярость и переходит реку. Мы называем это войной, хотя убитых почти не бывает. Это лишь дань прожорливому зверю…
