Матрона вдруг осеклась, почувствовав холод в сердце. “А кто сейчас лезет в чужую жизнь? – спросила она себя. – Кто собирается наброситься на этих людей и разрушить их маленькое счастье? – спросила и ответила себе: – Ты, Матрона, ты!” Она попыталась отделаться от этой мысли, от чувства вины, но и принять неправду не могла: “Ты, Матрона, ты… Взгляни на них – они живут, как умеют, работают, стараются быть не хуже других, и вот являешься ты и хочешь унизить, растоптать мать их семейства. И хочешь, чтобы они после этого ели и нахваливали твое угощение. Разве они просили тебя о нем? Это ты обратилась к ним за помощью. Кто бы собрал твое сено, если бы не они? Ты хочешь накормить их лучше, чем Ната, но при этом отравить им жизнь. Да им сухой чурек покажется слаще твоих разносолов… Почему тебя так разозлили слова Наты? Если бы она, как и ты, жила одна и заботилась лишь о себе, она бы тоже нашла, что выложить на скатерть. Но ей приходится думать о семье, а их вон сколько ртов. Может, у нее и нет ничего, кроме этих бедных пирогов… Вот и скажи теперь, Матрона, кто кому отравляет жизнь – Ната тебе, или ты ей? В чем она провинилась перед тобой? Если ты мстишь за свои несчастья, то почему выбрала именно ее? И чем тогда ты лучше тех, кого презирала всегда? Оставь их в покое, Матрона”…
– Эх, Ната, – проговорила она задумчиво, – разве дело в том, сколько чего на столе? Человеку и краюшки хлеба достаточно, лишь бы делить ее со своей семьей. Была бы дружба в семье, а прожить можно и подаянием.
Услышав это, Ната растерялась.
– Будь у меня такие дети, как у тебя, – продолжала Матрона, – я согласилась бы и с голоду умереть. Ей богу, Ната, глядя на них, можно позавидовать твоему богатству… Не то, что я, одна на всем белом свете…
Женское сердце податливо, тем более, когда речь заходит о детях, и Ната, расчувствовавшись, едва не прослезилась:
– Дай Бог тебе здоровья, Матрона. Пусть все, кому ты дорога, станут твоей опорой.
– Кому я нужна, Ната? – вздохнула она. – Что сталось бы со мной, если бы не такие, как вы? Я и живу-то благодаря вам…
Венера прямо засветилась, прислушавшись к их неожиданно теплой беседе.
– Не прибедняйся, Матрона, – улыбнулась она, – стоит тебе захотеть, и ты попадешь в такую семью, что все тебе завидовать будут.
– А кстати, что они там думают себе? – поинтересовалась Ната.
– Вот Солтан, – Венера кивнула на мужа. – Его прислали посредником. Доме пришел, попросил, узнай, мол, что и как, лучше тебя никто с этим делом не справится.
В голосе ее слышались просительные интонации, и все поняли – она хочет, чтобы послушали ее мужа, чтобы все видели: ему доверяют важные дела, значит, он пользуется авторитетом в своем селе, а раз так, то и относиться к нему надо соответственно – такой, вот, у нее муж. Все умолкли в ожидании, а он смутился, замялся, но понимая, что отступать некуда, прокашлялся и начал:
– Они и в самом деле хорошие люди. Не потому их хвалю, что они мои родичи… Уако самый порядочный человек в ущелье. Это любой вам скажет. И Доме весь в него – настоящий мужчина. Никому не отказывает в помощи. Если что-то нужно сделать для села, едут к нему, в город… Так вот, – Солтан глянул на Матрону, – он сказал, чтобы я попросил тебя дать окончательный ответ…
Венера слушала внимательнее всех, и было видно, что она довольна речью своего мужа. Когда он умолк, она еще некоторое время смотрела на него, ожидая продолжения, но он вытер пот со лба, давая понять, что все сказано, и Венера кивнула головой, соглашаясь: все ясно, к чему лишние слова.
Молчание прервала Ната:
– Не понимаю, Матрона, чего ты сомневаешься? Все говорят одно и то же – они хорошие люди. Значит, и тебе будет хорошо. Сколько можно сидеть одной в пустом доме? Когда мои домашние отлучаются хоть на день, я места себе не нахожу, так переживаю, будто воры обнесли мой дом, оставили меня среди голых стен… Соглашайся, Матрона…
– Как будто она не хочет! – усмехнувшись по-взрослому, вставил маленький сын Чатри.
Она слушала, смотрела на них и видела все происходящее как бы глазами сердца. Мальчик, конечно, чьи-то чужие слова повторил. Разве ребенок может понять, что человеку, который все в своей жизни уже пережил, ничего больше не нужно. Чего еще можно хотеть, если ни одному из твоих желаний не суждено было исполниться? Чего может пожелать женщина ее возраста, кроме счастья своих детей? А их у нее нет. Нет детей, нет желаний. А жизнь из них-то, этих желаний, и состоит – закончились желания, кончается и жизнь. И если она, Матрона, еще и живет пока, то лишь надеждой…
И снова ей привиделась та злополучная скамейка, на которой спал ее ребенок, свет ее очей, спал спокойным, безмятежным сном. Она смотрела на свое маленькое солнышко и видела над его бровью родимое пятно, похожее на гусиную лапку, и лапка эта росла, увеличивалась и уже была похожа на растопыренную мужскую пятерню; Матрона почувствовала в ней угрозу, и сердце ее сжалось. Но чувство это не угнетало, наоборот, именно оно заставляло ее жить, внушая надежду, последнюю, отчаянную, и она не могла уже остановиться, готовая идти до конца, до последнего вздоха.
– Сынок, – обратилась она к Солтану, – я слышала, что Доме им не родной сын…
Ната и Чатри настороженно переглянулись.
– Он не родной им, но дай Бог, чтобы у каждого отца был такой сын! – ответил Солтан, и в голосе его слышалось искреннее уважение.
– Чего ты боишься, Матрона? Родной, не родной, – Ната развела руками. – Сделай просто: не продавай пока свой дом, и если тебе не понравится там, можешь вернуться назад.
Опять глупая Ната возомнила себя умной.
“И ничего не скажешь, – подумала Матрона. – Если человек упал, каждый смотрит на него сверху, мнит себя великаном”.
– Когда вы собираетесь обратно? – спросила она Солтана.
– Завтра.
– Хорошо, – сказала она, – вечером я зайду к вам, скажу свое слово…
5
Домой она пришла такая уставшая, будто сама и сено сгребла и копны сложила. Кое-как доплелась до деревянной тахты и упала, как подкошенная.
– Что делать? – слышала она стон своей души. – Что делать?
Она еще не знала, даст ли свое согласие, но от одной только мысли об этом чувствовала себя униженной, не понимая, как это можно – взять и на старости лет податься в чужой дом, жить в чужой семье. Они там трудились, наживая по крохам свое добро, а ты являешься на готовое, оглядываешь все это и объявляешь себя хозяйкой. И даже больше – ты становишься хозяйкой не только их добра, но и самой их жизни, сложившейся и устоявшейся задолго до тебя. Имеешь ли ты право на это? А если у тебя не будет никаких прав, сможешь ли ты выдержать такую жизнь? Возьмешься ли убираться в доме, готовить, выйдешь ли двор подмести или просто посидеть на скамейке у ворот – везде будешь чувствовать, будто кто-то невидимый следит за тобой настороженным и вопрошающим взглядом, и всюду будет слышаться тебе:
– Кто она такая? Как попала сюда? Что она делает в этом доме?
“А если ты знаешь все заранее, – думала она, – если понимаешь, что дом этот чужой для тебя и никогда своим не станет, то почему же так стремишься туда? Может ты рехнулась на старости лет, и сама уже не соображаешь, что делаешь? Отчего вдруг так немил тебе стал твой бедный, старый дом, с которым ты словно пуповиной связана?”
– Этот парень, – произнесла она в задумчивости, – этот парень…
Ей послышался голос ее сына, веселый, радостный голос ребенка, и она попыталась увидеть, представить себе его лицо, но оно расплывалось белым пятном, и пятно это ширилось, затуманиваясь и теряя очертания, и она привстала в испуге, напряглась, пытаясь усилием воли оживить свою память, то единственное, что связывало ее с этим миром, но пятно продолжало расплываться и, казалось, вместе с ним уходит из нее и сама ее жизнь.
Но Матрона была все еще жива и как бы со стороны видела саму себя, сжавшуюся в комок на старой тахте. И спрашивала молча: ради чего ты мучаешься, ради чего? И слышала свой голос:
– Ради тебя, сынок мой, ради тебя. Я знаю, чувствую, что ты недалеко, и мне бы только узнать, как ты устроился в этой жизни. Счастлив ли ты, здоров ли? Мне ничего не надо, сынок, только бы понять: ты и в самом деле мой сын, или явился в наказание за мои грехи. Не бойся, я не стану приставать, навязываться, не потребую сыновней любви. Я не достойна ее, мой золотой, такая мать, как я, только позор для сына. Я и сама это знаю и не хочу, чтобы из-за меня ты жил с опущенной головой. Я не достойна твоей любви, родной, но позволь мне хотя бы слышать твой голос. Позволь наглядеться на тебя, ничего другого я не прошу. Если ты отвернешься, если родная мать покажется тебе чужой, я не обижусь, мое солнышко. Я не осмелюсь подойти, приласкать тебя, но само твое дыхание согреет мое сердце…
Она плакала молча и, глотая слезы, молча взывала к нему, и он, ее взрослый сын, был вроде бы рядом, стоял перед ней – стоило только руку протянуть, – но она не могла собраться с духом, явственно ощущая холод ecn отчужденности, и готова была отступить, отрешиться, вернуться к прежней жизни и дожить, как придется, до конца покорившись судьбе. Но в то же время ее грела надежда, и как-то само собой думалось о будущем, о том, что, войдя в новый дом, она не должна признаваться – на первых порах, по крайней мере; да и позже не следует, и вообще – он ведь сын, он не может не почувствовать тепло материнского сердца. Он узнает в ней свою мать, и чужой дом станет для нее родным.
