Она плакала молча и, глотая слезы, молча взывала к нему, и он, ее взрослый сын, был вроде бы рядом, стоял перед ней – стоило только руку протянуть, – но она не могла собраться с духом, явственно ощущая холод ecn отчужденности, и готова была отступить, отрешиться, вернуться к прежней жизни и дожить, как придется, до конца покорившись судьбе. Но в то же время ее грела надежда, и как-то само собой думалось о будущем, о том, что, войдя в новый дом, она не должна признаваться – на первых порах, по крайней мере; да и позже не следует, и вообще – он ведь сын, он не может не почувствовать тепло материнского сердца. Он узнает в ней свою мать, и чужой дом станет для нее родным.
И вернется счастье.
6
Согретая надеждой, она будто после тяжелой болезни встала, ощутив вдруг давно забытую и потому непривычную легкость, когда каждое движение отзывается пьянящим чувством телесной радости. Вечером, собираясь, как и обещала, к Чатри, она уже не только не сомневалась, но и удивлялась себе, не понимая причины столь долгой своей нерешительности. О каком позоре могла идти речь, если это сватовство, это позднее замужество приближает ее встречу с сыном? Что же касается людских пересудов, то она и раньше не очень-то обращала на них внимание, а теперь – тем более.
Семья Чатри была в сборе. За стол не садились, видимо, ждали ее. На этот раз Ната расщедрилась – в честь зятя и дочери, надо думать: на столе были пироги из молодого сыра и много чего другого. Наверное, ее все же задело сегодняшнее угощение Матроны – Ната и курицу сварила, не пожалела на этот раз. Когда все уселись, она еще раз осмотрела стол, что-то переставила, что-то поправила и, наконец, присела, глянув на Матрону с усталой, но горделивой усмешкой. Видишь, читалось в ее взгляде, все недосуг бывает, а так – велика ли важность стол накрыть? Чатри и зять выпили, и Матрона не стала отнекиваться, опрокинула для храбрости. О деле никто не заговаривал до тех пор, пока Чатри не произнес, как положено, тост в ее честь. Ната, словно только и ждала этого, подняла рог, поддерживая тост мужа, выпила и участливо, ласково почти спросила:
– Ну что, Матрона? Что ты решила?
Матрона знала, что ей зададут этот вопрос, и вроде бы готова была ответить, но сделать это оказалось трудней, чем ей думалось, и она молчала в растерянности, не решаясь вымолвить слово, которое, прозвучав, станет ее судьбой. Все притихли, ожидая, и эта возникшая вдруг тишина тяжким гнетом легла на нее, заперев дыхание, и стараясь освободиться, Матрона торопливо проговорила:
– Какие решения могут быть у таких, как я? Не знаю, что и сказать. – Тут она запнулась и вдруг спросила, обращаясь скорее к самой себе, чем к кому-то другому: – А куда я дену свои пожитки?
За столом все задвигались разом, заговорили: ее вопрос был принят, как ответ.
– Дай Бог тебе долгой жизни! – заулыбалась Ната. – Надо было сразу сделать так, как лучше… А за пожитки свои не беспокойся, ты же в дом войдешь, туда и повезешь их, чтобы никто не мог сказать – пришла, мол, с пустыми руками. Не гостьей, хозяйкой там будешь.
И Венера засветилась, как весеннее солнце. С горделивой радостью глянула на мужа, словно награду ему вручая. Она-то знала, только такой человек, как он, умный и обходительный, мог склонить Матрону к согласию.
Муж понял ее и решил довести дело до конца.
– Ну, что ты беспокоишься, Матрона? – кивнув жене, сказал он. – Доме сказал мне, если, мол, она согласится, передай ей от моего имени: все, что есть у нее – принадлежит только ей, и пусть она поступает со своим добром, как хочет. Лучше, если продаст все, а деньги положит на свое имя, никто из нас на них не позарится. – Высказавшись от имени Доме, зять добавил и от себя: – Так будет лучше всего, Матрона. Не беспокойся, ты в хороший дом идешь. Нуждаться ни в чем не будешь. Доме со своей семьей давно живет в городе. Отец же, Уако, один остался, а каково одному – сама знаешь. В город он переезжать не хочет, здесь, мол, родился, здесь и доживу свой век.
– Он правильно говорит, – вступила, не удержавшись, Ната. – Продай все, что есть, и поступай с деньгами, как хочешь. Дом у тебя неплохой, покупатели найдутся. То же самое и со скотиной. Мы и сами можем у тебя корову купить…
– Если ты согласна, – продолжал зять, – назови свой срок. Закончи за это время все дела, продай то, что тебе не нужно будет, а мы в назначенный день приедем на машине. Я тоже приеду. Все, что захочешь взять с собой, погрузим и увезем.
Она молчала. Ждала, что скажет Чатри. Тот слушал зятя, потом жену и снова зятя и, наконец, не выдержал:
– Чего вы пристали к ней – продавай да продавай?! Она свое добро всю жизнь наживала, это вам не козленка продать! Пусть приедут еще раз и обо всем, как надо, договорятся. Может, они передумали, может, что другое решили, а вам не терпится, заторопились! Хотите, чтобы у нее не осталось ни кола, ни двора?
– О чем ты говоришь?! – возмутилась Венера. – Доме не такой человек, чтоб обмануть кого-то. Он бы и сам приехал, если б не узнал, что Солтан собирается сюда. Так что Солтан говорит от его имени. Потому что он доверяет Солтану…
– Вы еще дети несмышленые, ничего не понимаете! – оборвал ее Чатри. – Нельзя нажитое враз разбазаривать!
Венера потемнела лицом. Ей не понравилось, что отец назвал ее мужа несмышленышем, не посчитался с мнением человека, которому люди поручают самые важные дела. Она и о другом подумала и в упор уставилась на отца: может, не зря поговаривают, что и он не миновал теплой матрониной постели? Потому и не хочет отпускать ее из села. Уедет, и ему не о чем будет вспомнить на старости лет…
О том же самом думала и Ната.
– Разве наш зять говорил от своего имени? – набросилась она на мужа. – Попросили его, вот он и сказал!
Чатри знал свою жену, и сразу же понял истинный смысл ее слов.
– Каждый волен поступать, как считает нужным, – махнул он рукой. – Мое дело – сторона.
Матрона слушала их, и произойди эта затаенная семейная ссора в другое время, она бы не удержалась, подбросила хвороста в огонь, но сейчас и настроение было, не то и обстоятельства не располагали к веселью. Приятно, конечно, что Чатри заступился за нее, (он всегда был ей добрым соседом), но она знала – он не столько ее защищал, сколько честь села отстаивал, того самого села, в которое она пришла молоденькой девушкой и в котором прожила долгую и трудную жизнь. Она уйдет, и село будет уже не то, что раньше, и сама она станет другой, покинув свой дом. И Чатри, понимая это, хотел все сделать по-людски, чтобы никто не мог сказать о ней, а значит, и обо всем селе – вот, мол, вышвырнули человека за околицу, как бездомную собаку. Внимание Чатри было ей приятно, но и он не догадывался о главной ее заботе, и речь за столом шла об обыденном, о том, что меньше всего волнует ее и волновало когда-либо, а они распалялись, обижались, спорили, стараясь по-своему обустроить ее жизнь, и, слушая их, она чувствовала себя потерянной, и душа ее полнилась печалью.
– Я же не сам, не от своего имени выступаю! – горячился Солтан. – Меня Доме попросил, так и сказал: я, мол, чужой все-таки, меня она застесняется и может не согласиться. Он и ей говорил, – Солтан показал на свою жену, – ты, мол, из их села, тебе она скажет, все, что думает.
Венера встрепенулась, с ласковой одобрительностью глянула на мужа и согласно закивала головой.
– Вот и скажи, Матрона, – вступила Ната, – скажи свое слово.
Матрона устала, ей надоело слушать, как то, сокровенное, к чему она пришла после долгих раздумий, становится всеобщим достоянием, вязнет в многоголосице пустых советов и суждений, покрывается коростой житейщины.
– Хорошо, – проговорила она через силу. – Я согласна.
Едва вымолвив это, она почувствовала перемену за столом. Все смолкли и смотрели на нее с таким удивлением, будто речь до сих пор шла о чем-то несбыточном, и теперь, когда все получилось, никто не мог в это поверить. Она могла бы понять удивление Чатри, но поведение остальных казалось ей странным. Можно было подумать, что вовсе не они убили весь день на уговоры, и не они так трогательно упрашивали ее согласиться.
А может, это был розыгрыш?
Сердце ее похолодело: а что если и вправду разыграли ее?! Не дай Бог! Она сделает такое, чего никогда еще не видывали в Осетии! Опозорит их, сотрет с лица земли!.. Они же – Чатри, Ната, Венера, Солтан – смотрели на нее с какой-то непонятной растерянностью, и душа ее рвалась на части. Первой пришла в себя Ната:
– Дай Бог тебе жить до скончания света! Давно надо было согласиться! – она произнесла это с улыбкой, но в голосе ее слышались жалость.
Тут-то Матрона и поняла, наконец, чем было вызвано их удивление: в тот миг, когда она дала согласие на замужество, прежняя Матрона – независимая, дерзкая, гордая – исчезла, канула в прошлое, и перед ними предстала старая женщина, бедная, жалкая, несчастная в своем одиночестве, готовая на все, лишь бы приткнуться к чьему-то теплому обжитому углу. Она увидела себя их глазами и выпрямилась, словно вырываясь из оков, и уже вдохнула, чтобы сказать, отречься от своих слов, но вспомнила о сыне – ради него она и не такое готова была вытерпеть.
