А потом следовала подробная запись показаний Марии-Алиции Полесской, урожденной Коваль, двадцатипятилетней вдовы из поселка Новый Двор Гданьской области. Вдова признавалась, между прочим, что подсудимый Древнитц познакомился с ней в кооперативном магазине, где она работала продавщицей, потом они стали встречаться все чаще и в какой-то момент дело дошло до физической связи. Подсудимый заботился не только о ней, но также и о ее дочерях от брака с погибшим поручиком польской армии Адамом Полесским. Отношения их продолжались до конца января 1945 года. Мария-Алиция не раз передавала подсудимому продукты питания в виде хлеба, свеклы, брюквы, моркови и маргарина. Подсудимый уносил их на территорию лагеря и утверждал, что, несмотря на грозящее ему в случае поимки наказание, передает их узникам.
Прочитав приговор, Аннетте фон Древнитц заявила, что полька, которая увела ее мужа, – это «вредная славянская сука», а муж ее – мерзавец и не стоит ни единой ее слезы, хотя сама плакала целую неделю не столько от горя, сколько от злости. Шестнадцатилетнему Гельмуту она соврала, что отец погиб в лагере в Казахстане. Через два месяца в квартиру Аннетте въехал каменщик Ганс Гедтке, который ухаживал за ней с самого конца войны.
Гедтке имел знакомства в ЗАГСе и в администрации города, благодаря чему удалось подделать свидетельство о смерти Вильгельма фон Древнитца. Аннетте вышла второй раз замуж, из-за чего утратила аристократическую приставку «фон» в фамилии, но зато положение ее в обществе значительно улучшилось: мужчин после войны в Германии было ничтожно мало, а уж каменщика найти было почти невозможно, так что, по сути, город был отстроен руками женщин и детей. Кроме того, будучи членами семьи Гедтке, они стали гораздо лучше питаться, что имело для Аннетте большое значение.
Вечером 31 декабря 1953 года в дверь дома Аннетте и Ганса Гедтке постучал Вильгельм фон Древнитц.
В коридоре жена проинформировала его, как сильно она его ненавидит за его «блядство», сообщила, что для их сына он «мертвый» и выпихнула его за дверь.
В ночь с пятого на шестое января Вильгельм фон Древнитц повесился на ветке дерева в Бернер Гутспарке в Гамбурге.
Информация о висельнике в центре города случайно дошла до его сына, который к тому времени изменил фамилию на Гедтке. Сначала правдивую историю смерти отца рассказали ему в полиции, а потом он выслушал версию матери. Через неделю он уехал в Тюбинген и никогда больше не общался с Аннетте Гедтке. Даже на похоронах ее не появился.
В Тюбингене Гельмут фон Древнитц начал учиться на факультете математики и естествознания. Стал преподавателем, два года спустя влюбился в свою студентку Сабину Герцог. В шестьдесят четвертом в Тюбингене родился их первый и единственный сын, Максимилиан Йоахим фон Древнитц.
О так называемой новейшей истории в Германии говорить не любят. Как будто все началось после войны, а прадеды, деды и отцы до сорок пятого года просто не существовали. Внуки и правнуки и так узнают все в школах и на экскурсиях в Дахау, их это не слишком интересует, и они не чувствуют себя обязанными предпринимать какие-то личные поиски и вести расследования; дочери и сыновья знают чуть больше, но из деликатности не расспрашивают родителей о подробностях. Вранье, что все члены семьи были всего-навсего поварами либо водителями в вермахте, а эсэсовцами служили исключительно какие-то мифические «другие», уже тоже не производит особого впечатления. Слушая немцев, Максимилиан иногда начинал думать, что весь мир хотела поработить и германизировать не армия убийц, а Армия Спасения. Биография есть всегда, но если она неудобная – нужно как-то обойти острые углы. А если обойти не удается – то просто промолчать.
Максимилиан фон Древнитц с этим был не согласен. Он задавал неудобные вопросы на уроках истории в начальной школе, потом – в гимназии. Он не чувствовал исторической вины или необходимости искупления – он принадлежал к поколению, родившемуся через много лет после Освенцима, и никакой вины на нем не было. Он просто хотел знать. Однажды восьмого мая отец рассказал ему все, что знал о Вильгельме. Ничего не утаивал и не приукрашивал, придерживался только фактов. Как физик. Но факты объяснили немного, история – ведь это не только факты.
Максимилиан начал изучать историю. В Тюбингене, на факультете евангелистской теологии. Теология была католическая, а он католикам не доверял. По крайней мере когда речь шла об истории. На четвертом курсе они обсуждали «геноцид во время Второй мировой войны и накануне ее». Курс вел профессор из Израиля, российский еврей. Он рассказывал о фабриках смерти со спокойствием экономиста, как об отливке стали. Не позволял себе абсолютно никаких эмоций. Подавал факты беспристрастно и всегда рассматривал их с разных сторон. Его рассказы и выводы никогда не были черно-белыми, он никого не обвинял. Иногда даже, что шокировало Максимилиана, находил для немцев оправдания и объяснения их поступкам! Невозможно забыть, как один раз профессор доказал, что концентрационные лагеря могли организовать только немцы по причине своей удивительной и недоступной другим народам дисциплинированности и законопослушности. Немцы не убивали из ненависти, утверждал он, они убивали из лояльности и верности отданному приказу. Другие народы, например, поляки, американцы или евреи, слишком невротичны, слишком истеричны и слишком лабильны, чтобы достаточно долго находиться в состоянии одной эмоции.
И все эти выводы профессора звучали очень убедительно и научно. И неискренно. Он должен был бы обвинять немцев. Ни один еврейский историк не может искренне говорить о Холокосте так, как говорил об этом он. Очень похоже на то, как рассказывал отец Максимилиана. Без эмоций. Но его отец был немцем, и отец его отца был немцем, а этот профессор был евреем. И этой своей отстраненностью и «объективностью» он невольно искажал правду. Потому что история без эмоций есть только пустая болтовня историков, занесенная в книги.
Максимилиан фон Древнитц учился одновременно на двух факультетах – на факультете истории и факультете теологии. Потом в Гейдельберге защитил диссертацию по теологии. Три года спустя его возвели в сан пастора в Лейпциге. Два года назад его пригласили в Польшу на Дни всемирного объединения в Гданьске. На третий день их на автобусе отвезли в музей в Штутгофе. Он искал крест своего дедушки Вильгельма во всех комнатах здания комендатуры. Не нашел. Потом долго вглядывался в закрытые отверстия в потолке газовых камер…
Едва вернувшись в Лейпциг, он начал рыться в архивах. В Берлинском государственном архиве нашел протоколы судебного процесса над эсэсовцем Вильгельмом фон Древнитцем в Гданьске в ноябре сорок седьмого. Его польский друг (этим словом он называл очень маленькую горстку людей), историк, иезуит из Кракова, поехал по его просьбе в поселок Новый Двор Гданьской области и узнал, что Мария-Алиция Полесская, урожденная Коваль, живет там до сих пор. Еще соседи ему рассказали, что внучка Марии Полесской вместе со своей семьей переехала в Ганновер в середине восьмидесятых. Максимилиан нашел ее благодаря польским прихожанам-католикам в Ганновере. О поляках может ничего не быть известно ни в одном из государственных учреждений, даже в полиции, но всегда все знают в каком-нибудь из приходов.
Внучка подробностей «странного и таинственного романа бабушки с гитлеровцем» не знала, знала только, что некоторые люди ей до сих пор этого не простили. Она планировала отпуск в Сопоте. И пообещала, что поговорит с бабушкой.
Поговорила и позвонила через неделю. В пятницу вечером Максимилиан фон Древнитц приземлился в Гданьске. Остановился он в отеле в Сопоте.
На субботу у него была назначена встреча с Марией Полесской…
№ 104
– Мы ксендза пропустим без очереди, правда, сладенький? – пробормотала пьяная женщина перед ним. – Мы можем ведь подождать. Правда, сладенький?
Она стояла, положив голову на плечо полного мужчины в оранжево-голубой пропотевшей майке, открывающей всему миру огромные татуировки на бицепсах. На шее у него болталась толстая золотая цепь с крестом. В одной руке он держал банку пива, а другой поглаживал ягодицы женщины.
– Конечно, Рене, иначе-то никак. Ты что, дурная? Ты что же, думаешь, я уважения к религии не имею? Ты пьяная лярва или кто? – ответил тот. – Слава Иисусу Христу, – добавил он, уступая место Максимилиану.
Максимилиан старался на них не смотреть, притворяясь, что читает газету. Администраторша тоже обратила внимание на его колоратку:
– У нас, пан ксендз, есть свободные номера разной ценовой категории. Какую…
– Самой низкой, – перебил он ее. – Я бы только хотел, чтобы в номере был свет, а из крана текла чистая вода. Можно только холодная.
Он носил колоратку без какой-то конкретной цели. Уж точно не для того, чтобы демонстрировать принадлежность к какому-то привилегированному сословию. Этот обшитый материей жесткий ошейник был только элементом своего рода мундира, который он надел во время возведения в сан. Он носил его по доброй воле и не столько ради Господа, сколько ради тех, кто ему доверял. Иногда эта колоратка была словно цепь на шее у собаки в будке, а иногда она становилась для него пропуском в мир других людей, куда его никогда бы не впустили без нее. В Германии она не вызывала обычно никакой особой реакции: там железнодорожники носят фуражки, а священники – колоратки. И ничего. Он забыл, что в Польше все по-другому. Он на секунду представил себе колоратку вокруг огромной, как у носорога, шеи этого татуированного бугая. И как люди говорят ему: «Слава Иисусу Христу».
