я не хотел быть драматичным придурком, который просит мамочку не уезжать. Кроме того, скоро мой день рождения и она вернется домой. Отпускать ее на несколько дней не так уж ужасно.
– Можно мне обнять тебя? – спросила она, и я кивнул.
Она крепко обняла меня и отстранилась, чтобы посмотреть на меня со слезами на глазах. Потом она снова меня обняла. Я ненавидел, когда она плакала. Это заставляло меня чувствовать свое бессилие.
– Да ладно, мам, не переживай. Увидимся через несколько дней. Эй, блинчики вот-вот сгорят.
– Да, прости. Просто… – ее глаза метнулись в сторону, и ее маленькое тело слегка задрожало.
– Что?
Она стряхнула с себя печаль и улыбнулась.
– Ничего. Я приведу волосы в порядок, умоюсь и спущусь к завтраку.
Она положила свою сумочку поверх одного из чемоданов.
Пока я переворачивал блины, ее сумочка упала и все ее девчачье дерьмо разлетелось по комнате. Я отложил лопатку и пошел поднимать ее тампоны. Лучше бы я их не видел. Мысль о том, что твоя мама использует тампоны, была странно тревожной. У мам не должно быть месячных. Было мерзко думать об этом.
Я подобрал все остальное; помаду, мелочь, ручку, билеты на самолет. Я пробежался глазами по билетам и почувствовал, как внутри у меня что-то сжалось. Она летела в Париж?
Почему она об этом не говорила?
Я думал, что она собирается вернуться в Калифорнию. Потом я увидел дату возвращения.
Через пять недель.
На две недели позже моего дня рождения.
Что за черт?!
Она должна была приехать ко мне. Она должна была вернуться домой, чтобы быть рядом со мной в самый дерьмовый момент моей жизни. Она должна была поддерживать меня, пока я тонул. Но вместо этого она собиралась отдыхать во Франции, есть макароны с какой-нибудь крутой знаменитостью и одевать ее для очередного шоу.
Теперь мне стало ясно. Несколько секунд назад она расплакалась не потому, что ей было грустно покидать меня; это было потому, что она снова меня бросала.
Я чертовски любил свою мать, но в ту секунду я ее ненавидел.
Она солгала мне. Она утаила от меня правду, что было намного хуже, чем ложь.
Я был готов сорваться. Мне хотелось закричать, выругаться и сказать ей, что она ужасная мать, выбравшая работу вместо меня. Но я не стал.
Я вернулся к приготовлению блинов. Я ждал, зная, что в конце концов она все мне расскажет. Она никогда не уезжала из дома, не сообщив мне о своих планах. У нее не хватило бы наглости совершить такой эгоистичный поступок.
Мы сидели за обеденным столом, и я смотрел за тем, как она ест. Она говорила о том, какой я замечательный повар, и о том, что мне следует подумать о кулинарной школе. Она говорила о своей работе, но не упоминала о ее частях, связанных с путешествиями.
Она рассказывала мне о знаменитостях; она обсуждала модные тенденции этого лета; и она так и не упомянула Париж. Ни разу.
Когда она собрала свои вещи, чтобы отправиться в аэропорт, гнев, который я так долго сдерживал, сменился отчаянием, грустью и одиночеством.
– Давай, обними меня, – сказала она. Я снова повиновался.
Я хотел быть сильнее. Я хотел, чтобы у меня хватило смелости противостоять матери и сказать ей, как сильно ее действия разбивают мое и без того разбитое сердце, но я этого не сделал. Я ни черта ей не сказал, потому что она была моей матерью и я ее любил.
Любовь была болезнью. Я не понимал, почему люди так ее жаждут. Любовь всегда оставляла пустоту внутри.
Мы разжали объятия, и она направилась к такси.
Пока она садилась в машину, я стоял на крыльце, засунув руки в карманы.
– Слушай, ма, – позвал ее я.
Она вопросительно на меня посмотрела.
– Когда ты собираешься рассказать мне о Париже – до того, как приземлишься, или после?
Ее глаза удивленно расширились, а губы слегка приоткрылись.
– Как ты…
– Твои билеты выпали из сумки.
Легкая дрожь охватила ее крошечное тело, и она покачала головой.
– Лэнд, клянусь, я собиралась тебе рассказать. Я просто… Я знала, что это тебя расстроит. Мне представилась прекрасная возможность поработать с замечательными клиентами в европейском турне, приуроченному к выходу их нового фильма. Ты не поверишь…
Мое холодное сердце заледенело еще больше.
– Все в порядке, – выдавил я. – Это неважно.
– Милый… – пробормотала она, сделав шаг вперед.
– Тебе лучше ехать, иначе ты опоздаешь на рейс.
Или ты можешь остаться и выбрать меня. Останься ради меня.
Пожалуйста, мама. Просто…
Выбери меня…
Она сделала шаг назад. Она не выбрала меня.
Я был идиотом, если думал, что она это сделает.
Она схватилась за ручку чемодана.
– Мне очень жаль, Лэндон. Правда. Ты многого не знаешь, многого не понимаешь… и я хочу тебе все объяснить. Но сейчас я не могу упустить эту возможность. Я все объясню, как только смогу, но…
– Не беспокойся, – прошипел я, заходя в дом. – Счастливого пути.
Она за мной не пошла.
Дом снова опустел. Я пошел в свою спальню и лег на кровать. Мои руки сжались в кулаки, и я ударил себя по лбу.
– Черт! – закричал я, разбудив спящего в углу Хэма. – Черт!
Я бил сильнее и сильнее, пытаясь сдержать слезы, пытаясь перестать быть маленькой одинокой тварью.
Хэм встал и потянулся, прежде чем, шатаясь, подойти ко мне и забраться на кровать. Он ткнулся носом мне в руки, и я его оттолкнул. Каждый раз, когда я отталкивал его, он возвращался. Снова и снова.
– Хэм! Уходи! – кричал я, раздраженный глупым псом.
Но ему было все равно. Он продолжал вилять своим дурацким коротким корги-хвостом и пытался забраться в мои объятия. В конце концов я сдался. Я обнял его и запретил себе плакать.
Так мы пролежали некоторое время.
Снова было тихо. Стены навевали воспоминания о вчерашнем дне. Той ночью я так и не уснул.
* * *
На следующий день я вытащил себя из постели, услышав звонок в дверь. Я взглянул на часы, прекрасно зная, что это Мария.
Когда я открыл дверь, она одарила меня своей яркой улыбкой, но, увидев меня, тут же перестала улыбаться. На ее лице появилась хмурая гримаса.
Должно быть, снаружи я был так же плох, как внутри.
– Как твое сердце, Лэндон? – спросила она.
Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо.
Мои глаза наполнились слезами, и я закрыл их, чтобы сдержать рвущиеся наружу эмоции. Мне нужно было быть мужчиной. Мне нужно было стать мужчиной.
Но после ужасной ночи вопрос
