и Эйприл занимались чем-то неподобающим, – ничего, кроме моих сомнений относительно порядочности отца.
Он выглядел как тот, кто изменяет своей жене с секретаршей. Но у меня было недостаточно улик, чтобы рассказать обо всем маме.
Я ушел, не попрощавшись с отцом. Сомневаюсь, что он вообще обращал на это внимание, но зато он заранее позаботился о том, чтобы его ассистент проконтролировал меня в те дополнительные двадцать минут.
Мама несколько раз написала мне после того, как я вернулся домой, чтобы узнать, как идут дела в фирме. Она знала, что я ненавижу эту работу, и сказала, что я не должен переступать через себя. Но я знал своего отца и понимал, что если уволюсь, то он ужасно разозлится на мать. Мама и так достаточно натерпелась; она не заслуживала дополнительного стресса.
Мама: Как папа? Он пригласил тебя поужинать?
Я: Нет. Он никогда так не делает.
Мама: Эйприл сегодня работала?
Я: Ага.
Мама: Она помогала твоему отцу сегодня вечером? Думаешь, они близки?
Я знал, к чему она клонит, и не мог это терпеть. Я ненавидел то, что эта цыпочка, Эйприл, заставила маму сомневаться в себе. Ее неуверенность сквозила в каждом сообщении.
Я: Она не ты.
Прошло некоторое время, прежде чем она ответила.
Мама: Я люблю тебя, Лэнд, люблю тебя.
Я: Я тоже, мама. Спокойной.
* * *
– Что между вами происходит? – прошипела Моника, подойдя к моему шкафчику утром в четверг.
Она смотрела на меня злобными дикими глазами, но в этом была вся Моника – она всегда злилась.
– Тебе стоит уточнить, о ком ты говоришь.
– О Маленькой Мисс Совершенство и тебе – что за пари?
Ох. Шей. Ну конечно.
Я пожал плечами.
– Это просто ради смеха.
– Ничего смешного, – пробормотала она. – Понятия не имею, зачем тебе тратить свое время на размышления об этой надоедливой сучке.
Я ухмыльнулся.
– Да неужели? На днях ты заявила, что она одна из твоих близких подруг, и по этой причине влепила мне несколько пощечин.
– Неважно, я была пьяна. Просто прекрати все это, хорошо?
Я поднял бровь.
– Извини, но я пропустил момент, когда ты получила право говорить мне, что делать, а что нет.
Она подняла бровь.
– Ты мне должен. Ты обещал, что будешь рядом со мной.
Я хорошо помнил обещание, которое дал Монике более года назад, – обещание заботиться о ней, когда у меня будет возможность. По большей части я выполнял свою часть сделки. Если ей было плохо, я был рядом, но это не означало, что я должен был отказаться от нового маленького кусочка своей жизни, уступив ее нелепым просьбам. В любом случае, скоро мы все отправились бы в колледж. Ей пришлось бы научиться стоять на собственных ногах.
Кроме того, я давал это обещание, когда был под кайфом. Все обещания, данные под действием наркотиков, должны быть признаны недействительными.
– Слушай, я обещал заботиться о тебе, верно? И я это делаю. Когда ты голодна, я приношу тебе еду. Когда ты пьяна, я помогаю тебе протрезветь. Но давай кое-что проясним: я не в твоей власти, Моника. Я буду делать то, что захочу, с кем захочу и когда захочу.
Она поджала губы и пробежала по мне глазами.
– Ты действительно собираешься участвовать в этом дурацком пари с Шей Гейбл? Серьезно? Мы же ее ненавидим.
Неправильно. Это я ее ненавижу.
Моника ненавидела Шей только потому, что моя ненависть, по ее мнению, была слишком сильным проявлением внимания к другой девушке.
– То, чем я занимаюсь, – не твое дело.
Она поправила сумочку на плече и закатила глаза.
– Как угодно, Лэндон. В любом случае, она никогда не влюбится в кого-то вроде тебя. Такой человек, как она, никогда не попадется на твою удочку.
Вот и оскорбления. Как вовремя.
Затем она сильно толкнула меня в грудь.
Что за черт?
Она пьяна?
Под кайфом?
Было десять утра. Как она умудрилась напиться в десять утра?
Я вздохнул и отошел от нее подальше. Было слишком рано, чтобы иметь дело с ее выходками.
Я с трудом поборол в себе усталость после очередной бессонной ночи.
– Хорошо, Моника. Думаю, мы закончили.
Я развернулся и пошел, а она закричала мне вслед:
– Да, верно – уходи! Уходи от правды. Надеюсь, ты знаешь, что проиграешь это глупое пари, потому что никто не сможет полюбить кого-то вроде тебя. Ни один человек в мире не полюбит твои шрамы – ты отвратителен.
Ее слова заставили мои руки сжаться – я ненавидел способность Моники мгновенно меня обжечь. Но я ничего ей не ответил. Я не обернулся, но ей не нужно было видеть мои глаза, чтобы понять, как сильно меня обожгли ее слова. Она знала, куда следует бить, чтобы причинить наибольшую боль.
Следующий урок я пропустил. Я вышел на футбольное поле, засыпанное снегом, в одной кофте и встал под трибуны, чтобы спрятаться от всего и от всех.
В груди у меня было слишком тесно, и каждый вдох, который я делал, казался таким же ледяным и застывшим, как воздух Иллинойса.
Я знал, что происходит. За последний год у меня было немало приступов паники. Я знал, что от этого никуда не деться. Когда мои тело и разум решали разрушиться, все, что я мог сделать, – позволить им это.
Иногда паника заканчивалась быстро, а иногда мне казалось, что она длится днями. Я закатал рукава и обнажил шрамы моей прошлой печали, отметины моего разума, вышедшего из-под контроля. Когда Моника впервые их увидела, она назвала меня драматичным.
– Ты резал не для того, чтобы покончить с собой. Ты просто сделал это для привлечения внимания, – огрызнулась она.
Но я знал, что она ошибалась. Я не хотел, чтобы люди видели мои шрамы. Мне было стыдно. Вот почему я всегда носил футболки с длинными рукавами. Я не гордился тем, что сделал, и уж точно не искал внимания. Впрочем, я не хотел совершать самоубийство. Это был способ почувствовать что-то, кроме оглушающей пустоты внутри. Я отчаянно искал в себе эмоции, потому что мое сознание было опустошено и измучено.
Какое-то время я себя не резал. Я изо всех сил старался найти другие способы испытывать чувства.
Мои руки дрожали, пока я держался за обледеневшие перила трибун, опустив голову, чтобы меня не вырвало. Холодный металл жег мне руку, но я был благодарен за эту боль. Я был благодарен за возможность что-то ощутить.
Любая боль означала, что я все еще жив.
* * *
Думаю, я
