— Разумно охранять свою территорию, если ее имеешь, — сказал я.
— В последние века европейцы ездили где хотели, где хотели — торговали, где хотели — воровали, где хотели — рыли, где хотели — строили, где хотели — размножались, что хотели — колонизировали, а теперь обижаются, что кто-то едет к ним? Это ни в какие ворота не лезет! Европейцы бесстыдно расширяли свою территорию за наш счет, да? Это они стали передвигать границы. Теперь наш черед, придется привыкать, потому как мы все к ним приедем, и африканцы, и арабы, и латиносы, и азиаты. Я, в отличие от них, не перехожу границу с оружием, солдатами или с благородной миссией поменять им язык, законы и религию. Нет, я их не завоевываю, не хочу ничего менять, я просто хочу взять себе кусочек земли и укрыться там. Смотри, а это не швейцарики?
Он указал мне на элегантную семью, только что припарковавшую на стоянке парома два огромных прогулочных автомобиля.
— Вот тут тебе, должно быть, хватит места.
— А тебе? Может, хватит места двоим.
— Нет, я остаюсь тут.
— Что? Ты не хочешь быть философом в Париже?
— Хочу, хочу. Но не сразу. Пока что я работаю философом в Палермо. Помогаю людям вроде тебя. По-моему, я полезнее здесь.
— Но…
— Слушай, друг, в роду человеческом есть только два типа людей: те, что сердятся на себя, и те, что сердятся на других. Ты принадлежишь к первым: ты прешь вперед и обвиняешь только себя в случае неудачи. Я, к несчастью, пополнил стадо последних, людей досадливых, тех, кто ругает весь свет. Я много болтаю и мало действую.
— Тогда заткнись, бери мешок и пошли со мной.
— Отцепись ты от меня! Прыгай в колымагу швейцариков. Не мешкай, а то уплывет.
Я понимал, что он прав: если промедлить, экипаж погрузит оба автомобиля на паром.
— Леопольд, почему ты мне помог?
— Потому что ты мне друг. И потому, что ты кормил и поил меня несколько дней.
— Леопольд, мне кажется, ты не уедешь.
— Ага, догадался? А ты знаешь, что ты и вправду мой друг?
Взглянув в последний раз на Леопольда, на его фальшивые часы, на побрякушки, на тряпки с логотипами мира, который он обожал, ненавидел и куда никогда, наверно, не попадет, я рванул к ближайшей машине, проскользнул через заднюю дверь, между передним креслом и детскими сиденьями, прикрылся сверху несколькими легкими сумками, и сделался невидимым. Я затаился.
Работник парома сел в машину, подогнал ее к сходням, припарковал на стоянке, расположенной в металлическом чреве корабля.
Несколько часов я сидел неподвижно, потом раздалось урчание, резкий свисток сирены, и земля сдвинулась с места.
Паром тронулся и взял курс на Неаполь.
В голове моей с безумной скоростью проносились молитвы и научные выкладки о размере корпуса и его способности выстоять в бурю. Иными словами, я трусил.
12
В Неаполе стоило повертеться вокруг вокзала, чтобы проникнуть в подпольную торговую сеть. Ищешь наркотики — найдешь товар у вокзала, нужны проститутки — их снимают у вокзала, нужны мужчины — за деньги или так, их тоже снимают у вокзала, нужна черная работа — хозяев и работников находят у вокзала. О, неаполитанский вокзал не был раем, здесь без билета пускали прямо в ад, здесь женщины были уродливы, мужчины вымотаны, труд — унизителен, наниматели — мерзавцы, оплата — призрачна, а наркотики убийственны. На неаполитанском вокзале можно было найти все, но все было испорчено, опошлено, изъедено пустотой.
Потратив несколько дней на расспросы украдкой, я нашел перевозчиков, которые шаркали лакированными ботинками среди прочего люда и не замедлили объяснить мне свои условия.
За сумму, равную заработку за четыре-шесть месяцев, они обеспечивали перевоз до Северного моря, то есть проезд через две страны — Италию и Францию и пересечение двух границ — французской и бельгийской. А там на месте надо было искать других людей, чтобы достичь Англии.
Среди нас — кандидатов-беженцев — редко кто обладал нужной суммой. Никаких проблем! Если денег не было, проводники предлагали их заработать. Как турагентство, они предлагали «полный пакет» — несколько месяцев работы за обещанный перевоз.
Я сразу заподозрил, что за этими людьми стоит мафия.
— Она всегда в ногу со временем, всегда отслеживает новые рынки! Мафия почуяла, что на нелегалах можно заработать деньги. Таков гений торговли, сын мой: понять, что из бедных можно вытянуть столько же денег, сколько из богатых.
Папа явился в тот момент, когда я растирал лодыжки, сидя на вентиляционной решетке одной вонючей улочки.
— Что я должен делать, папа?
— Сын, ты просишь у меня советов? А станешь ли ты их слушать? Вот уж наглость, честное слово! Годами делать что вздумается и спросить у меня совета на самом краю пропасти… Я отказываюсь отвечать.
— Это ты отказываешься отвечать? Значит, ты со мной согласен.
Изучив предложения и уяснив, что они стоят друг друга, — либо конкуренты тайком сговорились держать расценки, либо мафия все контролировала, — я связался с одним из проводников.
Вот так получилось, что я несколько недель работал на сборщика металлолома, хотя и весьма странного. У него было официальное предприятие, но основная деятельность проходила вне закона. Под покровом ночи бригадиры взламывали ворота строек, где до того, просидев несколько часов в засаде, надежные люди обрезали провода сигнализации, камер, телефонные линии. Мы, рабочая сила, должны были без света и шума красть строительную медь и цинк, опустошать складские запасы, выдирать уже установленное оборудование, и в пять часов утра мы грузили добычу в желтый грузовик, который ехал сбывать эти тонны оборудования в нескольких десятках километров от места. Иногда, когда не хватало крупных строек, мы по воскресеньям грабили заводы, где изготавливалось или собиралось это оборудование. Иной раз, когда дела шли туго, начальник отправлял нас за город, и мы с наступлением темноты снимали кровельное железо со стоящих на отшибе вилл.
С первой кражей я вывел совесть за скобки. Я рассудил, что нужда диктует свои правила, и перестал думать о жертвах, о разграбленных предприятиях, о пострадавших промышленниках и тем более о частных домовладельцах, которые обнаружат, что у них на доме нет кровли. Я работал много, зарабатывал мало, жил стиснув зубы.
Время от времени, намыливаясь под горячим душем в общественной бане, я поражался капризам судьбы: я удивлялся, что покинул Ирак и его несправедливости, чтобы оказаться в Неаполе на службе у мафии.
— Я рад, что тебе случается давать себе в этом отчет, сын мой, плоть от плоти моей, кровь от крови моей. Твоя совесть, хоть и склонная убегать и играть в прятки, все еще жива.
Папа часто пользовался такими моментами, чтобы выдать мне порцию поучений.
— Привет, папа, ну как там у вас, тишь, как на кладбище?
— Очень смешно. Думаешь, эти люди сдержат уговор? Не кинут они тебя?
— Я убежден, что бесчестные люди строго держат слово, если предлагают тебе сделку.
— Понимаю: у преступников слово — все. Потому что ничего другого у них и нет!
— Точно. Поскольку они ничего не оформляют, их слово стоит всех подписей.
— Хватит, сын, меня сейчас вырвет. Честный вор! Железное слово! Блатная романтика! Ради бога, прекрати! Эти гады используют чужое несчастье, чтобы набить себе карманы, и ты хочешь, чтобы я аплодировал?
Он поморщился, разглядывая меня.
— Выдержишь, сынок?
— Да.
— Точно?
— Да.
— Ты вот ухаживаешь за ногами, а руки ты свои видел? Заусеницы. Царапины. Они на двадцать лет старше тебя, сын. У тебя уже руки не такие, как мои. Ты помнишь мои руки, сын?
— Очень красивые были руки, папа.
— Признаться, я их не больно-то утруждал: листал книги, обнимал твою мать, гладил дочек…
— Давал оплеухи сыну.
— Один раз.
— Два. Но я сам нарывался…
— Знал бы ты, как я любил тебя, сын мой, и насколько эти две оплеухи я дал тебе из любви.
Дальнейшее подтвердило нашу правоту — мою, потому что я в конце концов уехал, и отцовскую, потому что в уплату за перевоз они продержали меня на работе лишних шесть недель.
Наконец мне сказали, что два перевозчика в следующее воскресенье отправятся к Северному морю.
В то утро я явился на зады фабрики по производству печенья, в южном пригороде Неаполя. Трое рабочих, которых я знал, ибо вместе мы срезали не один километр кабеля, — один турок, один афганец и один албанец — ждали на месте. Мы кивнули друг другу. Появились другие неизвестные, в большинстве своем негры, увешанные фальшивыми часами — символом роскоши, в которой они скоро будут купаться, — каждый с котомкой или мешком, потому что по инструкциям нельзя было брать чемодан. Хотя все с трудом волочили ноги и лица у всех были осунувшимися, хотя никто ни с кем не разговаривал, один и тот же блеск радости горел у всех в глазах, и нас роднило одно и то же чувство избавления. Некоторые курили, с улыбкой глядя в небо, другие напевали, два совсем молодых негра хлопали в ладоши. Когда появился первый грузовичок, я заметил, что нас уже больше тридцати.
