К этой теме, однако, надо подходить постепенно и более систематично, начав с того, что у постсобытийной реальности есть непристойная оборотная сторона, разъедающая ее изнутри. Согласно легенде, Альфред Хичкок (будучи католиком) ехал однажды на машине через маленький швейцарский городок, как вдруг стал показывать пальцем на что-то за стеклом и сказал: «Это самое страшное, что я когда-либо видел!» Рядом с ним сидел друг, и он с удивлением посмотрел туда, куда показывал Хичкок: там не было ничего примечательного, лишь священник, который, беседуя с маленьким мальчиком, положил ему руку на плечо. Хичкок дал задний ход, опустил стекло и закричал: «Беги, мальчик, спасай свою жизнь!» Хотя эту историю можно рассматривать как проявление эксцентричности шоумена Хичкока, она подводит нас к самому «сердцу тьмы» [42] католической церкви. Вспомните о многочисленных случаях педофилии, расколовших недавно католическую церковь. Когда ее представители настаивают на том, что такие случаи, какими бы прискорбными они ни были, являются внутренней проблемой церкви, и при этом демонстрируют большое нежелание их расследовать и сотрудничать с полицией, они в чем-то правы. Педофилия католических священников – это не нечто касающееся лишь отдельных людей, которые по случайным причинам, связанным с их личной историей, безотносительно к церкви как институции, выбрали профессию священника. Это явление, которое затрагивает католическую церковь как таковую, которое вписано в само ее функционирование как социально-символической институции. Дело не в «частном» бессознательном индивидов, а в «бессознательном» самой институции: это не то, что случается, поскольку институция, дабы выжить, вынуждена мириться с патологическими реалиями либидинальной жизни; это то, в чем сама институция нуждается для своего воспроизводства. Нетрудно представить себе «искреннего» священника (не педофила), который после многих лет службы оказывается вовлечен в педофилию, потому что сама логика институции соблазнила его к этому. Такое институциональное Бессознательное указывает на непристойную и непризнаваемую изнанку, которая именно как непризнаваемая служит основой публичной институции. В армии эта оборотная сторона состоит в различных непристойных сексуализированных ритуалах, поддерживающих групповую солидарность. Другими словами, дело обстоит не в том, что из конформистских соображений церковь пытается замять неприятные педофильские скандалы; защищая себя, церковь защищает свою самую глубокую непристойную тайну. И значит, самоидентификация с этой тайной-изнанкой имеет ключевое значение для становления идентичности христианского священника. Если священник серьезно (не только риторически) осуждает педофильские скандалы, он тем самым исключает себя из церковного сообщества, перестает быть «одним из нас». Точно так же как житель городка на юге США в 1920-е гг., который, если доносил на Ку-клукс-клан полиции, исключал себя из местного сообщества, то есть предавал его фундаментальную солидарность. Следовательно, мы должны ответить на сопротивление церкви не только расследованием всех случаев домогательств и объявлением церкви соучастницей тогда, когда она не полностью сотрудничает со следствием. Нужно сделать больше. Церковь как таковая, как институция, должна стать объектом расследования на предмет того, в какой мере она систематически создает условия для таких преступлений. Столь тревожными эти преступления делает не только то, что они произошли в религиозной среде, а то, что эта среда сама была их составной частью, она была прямо задействованной как инструмент соблазнения: «<…> Техника соблазнения использует религию. Почти всегда в качестве прелюдии использовалось что-то вроде молитвы. Сами места, где совершались домогательства, пахнут ладаном – ризница, исповедальня, дом священника, католические школы и клубы со священными образами на стенах. <.> сочетание крайне строгих церковных предписаний в сексуальной сфере (например, объявление мастурбации смертным грехом, так что достаточно один раз заняться ею и потом не рассказать о ней на исповеди, чтобы попасть в ад) с фигурой наставника, который может освободить вас от действия необъяснимо темного учения с помощью необъяснимо священных исключений. [Насильник] использует религию, чтобы оправдать ею свои намерения, когда называет секс частью своего священнического служения»2.
Религия нужна тут не только для того, чтобы добавить frisson [43] запретного, то есть подогреть удовольствие, сделав занятие сексом трансгрессивным; наоборот, сам секс представляется в религиозных понятиях как религиозное исцеление от греха (мастурбации). Священники-педофилы не были либералами, совратившими мальчиков под предлогом того, что гомосексуальность здорова и приемлема. Мастерски перевернув ситуацию (Лакан называл это point de capiton [44] ), они сначала настаивали, что поведанный на исповеди грех мальчика действительно смертелен, а затем предлагали гомосексуальный акт (например, взаимную мастурбацию) – то есть то, что не может не показаться еще худшим грехом – как «исцеляющую» процедуру. Суть кроется в этом загадочном «пресуществлении», благодаря которому запрещающий Закон, который заставляет нас чувствовать себя виновными из-за обычного греха, приписывает нам гораздо более тяжелое прегрешение – как если бы, в своего рода гегелевском совпадении противоположностей, Закон совпадал с наибольшим его нарушением. И не оказывается ли сегодняшняя политика США по своей внутренней структуре своего рода политической разновидностью педофилии у католиков? Проблема с новой моральной строгостью не только в том, что ею манипулируют, но и в том, что она оказывается задействована напрямую; проблема призывов к демократии в том, что тут не просто кто-то извне лицемерно манипулирует нами; тут задействуются сами наши «искренние» демократические устремления.
То, что произошло в Словении летом 2012 года, было почти клинически чистым проявлением бесстыдства католической церкви. Вовлечены оказались два действующих лица: консервативный кардинал Франц Роде – словенец, достигший высших ступеней в церковной «номенклатуре», а также архиепископ Любляны Алоиз Уран, которого Ватикан сначала сместил с его поста, а затем еще и предписал ему немедленно покинуть страну, вплоть до окончания начатого в отношении него расследования. Поскольку Уран был крайне популярен среди простых верующих католиков, поползли слухи о причинах столь необычно сурового наказания. Примерно неделю спустя, после неловкого молчания, церковные власти с неохотой сообщили, что Урана подозревают в отцовстве незаконного ребенка – объяснение, которое, по ряду причин, было встречено с большим недоверием. Во-первых, слухи о детях Урана ходили уже не один год, так что непонятно, почему церковь раньше не предпринимала никаких мер, когда Уран еще только был назначен архиепископом? Во-вторых, Уран сам публично заявил, что готов пройти анализ ДНК или любые другие тесты, чтобы доказать, что у него не было детей. Не менее важно и то, что всем известно о продолжающейся на протяжении многих лет внутренней борьбе в словенской церкви между консерваторами (среди них Роде) и умеренными (среди них Уран). Что бы там ни было, но общественность была шокирована теми двойными стандартами, которые продемонстрировала в этой истории католическая «номенклатура». В случае с Ураном, которому приказали покинуть Словению из-за всего лишь подозрения в отцовстве ребенка, реакция церкви была несравнимо более жесткой, чем в многочисленных случаях педофилии среди священников – о таких случаях никогда не сообщалось полиции, а виновный священник никогда не наказывался строже, чем переводом в другую часть страны; на родителей пострадавших детей оказывалось давление, чтобы те не выносили сор из избы и т. д.3
Что еще больше усугубило ситуацию, так это неприкрытый циничный «реализм», продемонстрированный кардиналом Роде: в одном из своих радиоинтервью он заявил, что «статистически это совершенно незначительная проблема – такого рода приключение случилось у всего одного или двух священников из ста». Внимание публики, конечно, немедленно привлекли слова «такого рода приключение», использованные в качестве эвфемизма для обозначения педофилии: жестокое преступление, насилие в отношении ребенка, выставлялось, таким образом, нормальным проявлением склонности к приключениям и «жизнелюбием» (еще одно выражение Роде). Как язвительно заметил Роде в другом интервью, «вы что, думаете, будто пройдет сорок лет и будут случаться только мелкие прегрешения?» Вот оно, католическое бесстыдство в чистом виде: никакой солидарности с жертвами (детьми), и за ширмой моральной непреклонности мы находим лишь едва скрываемое под видом циничного реализма сочувствие с преступникам (такова жизнь, мы все люди, священники тоже жизнелюбы и могут быть склонны к приключениям.). В итоге получается, что единственной настоящей жертвой оказывается церковь, а совершившие насилие священники сами пострадали от несправедливо развернутой против них медиакампании. Таким образом, линии прочерчены ясно: педофилия – это наше, это наш грязный секрет, и как таковая она нормальна, она служит тайным основанием нашего нормального порядка, в то время как отцовство ребенка оказывается настоящим преступлением, однозначно неприемлемым. Или, как это было сказано примерно сто лет назад Г. К. Честертоном в его «Ортодоксии» (он, конечно, не представлял себе всего, что следует из его слов): «Внешняя его сторона – строгая стража этических ограничений и профессиональных священников; но внутри жизнь человеческая пляшет, как дитя, и пьет вино, как мужчина, ибо лишь ограда христианства сберегает языческую свободу» [45] .
