— Хмм. — Он уклончиво поднимает брови. — Что говорила твоя мама?
— Что?
— Днём, по телефону. Что она говорила, из-за чего ты так расстраиваешься?
— Не твоего ума дело.
— Друзья. Моего ума, если кто-то доводит моего друга до слёз. Я беспокоюсь. Она… ты приехала сюда, потому что оставаться с ней небезопасно? — Он спрашивает аккуратно, словно разговаривает с раненым животным, о том, что не знает, как правильно формулировать.
— Нет! Не так. Она отослала меня сюда, потому что беспокоилась обо мне.
— Трудная любовь?
— Нет, она боялась, что что-то страшное может случиться, если я останусь в Египте. Она… как бы верит в мистику. И ей снились плохие сны. Всё это глупо звучит.
— Нет, — говорит он серьёзным тоном. — Я понимаю. Я думаю, что людям стоит уделять больше внимания своим снам. Мы получаем отовсюду разного рода сигналы и прочую информацию, которую наш мозг не успевает обрабатывать, тогда за это дело берётся наше подсознание.
— Думаешь, плохие сны — это достаточное основание для принятия серьёзных решений?
— И хорошие сны тоже. Особенно хорошие сны. Ты так не думаешь?
— Нет. — Я задумываюсь о всех тех снах, что видела за последнее время. Сны о поглощающей темноте и о том, как всё вокруг рушится, пока я… бездействую. Правда ли, что я чувствую себя виноватой, что не поклоняюсь родителям так, как они хотят того от меня? Не думаю. Я думаю, что всё, что я чувствую — злость. Но… Может быть. Я не знаю. Надеюсь, что нет.
— Хорошо, не сердись, но мне кажется, что твои родители переживают за тебя. Они пытаются максимально защищать тебя.
— Ну, да, только им нет дела до меня. Это самое простое решение, и они его приняли.
— С чего ты так уверена, что им нет до тебя дела?
— Не могу объяснить. Да и не имеет значения. Но, уж верь мне. Вся папина работа, вся его жизнь связана с тем, чтобы заботиться о людях, и он настолько погряз в этом, что ничего не знает обо мне. Он, даже не живёт в моём мире. А моя мама, вся такая мать-героиня, но когда доходит до дела, она ничего не делает для меня. Я для них лишь средство к достижению своих целей. На время.
Они не любят меня. И никогда не любили.
— Я не думаю, что ты знаешь, о чём говоришь, когда рассуждаешь про любовь. Что это для тебя?
— Ну, из твоих слов следует, что я не знаю, что это.
Он улыбается.
— Моя семья делает из любви особую науку. Она стала нашей фишкой. Я говорил тебе, что моя мама — профессиональная сваха?
Ну, естественно.
— В любом случае, мы, поэты-греки, тоже много думаем о любви. И, наконец, опережаем всех, делая три отдельных определения и слова для любви, просто чтобы объяснять её. Так что, может, твои родители любят тебя по-своему, и тебе сложно разглядеть в этом любовь, или ты не понимаешь их языка любви.
— Это чушь, Рио, — я могу говорить на любом языке мира. И на каждом из них им плевать на меня.
— Хорошо, может, они не любят тебя так, как тебе нужно. Но я не могу представить, что они совсем не любят тебя. Это же невозможно.
— Ты их не знаешь. Они способны на всё. — Прелюбодеяние, шантаж, попытка убийства, рождение детей для увеличения толпы почитателей. Почему бы не добавлять к списку их грехов и недостатков нелюбовь к одной глупой и неуместной смертной дочери?
— Нет, я говорю о том, что невозможно не любить тебя. Даже если они и самые плохие родители в мире. Если бы они не любили тебя, тебя бы здесь не было.
— Как скажешь, — бормочу я, беря в руки его телефон, чтобы включить какую-нибудь музыку и тем самым заставить его молчать. Он не знает их. Он не может понять. Уж если Сириус не понимает, то куда Рио до этого.
Я пролистываю плэйлисты и останавливаюсь.
— Почему у тебя есть плэйлист, который называется «Айседора»?
Он выхватывает из моих рук телефон, смущённо улыбаясь.
— Не желая выводить тебя из себя ещё сильнее, советую не включать этот плэйлист. — Игнорируя мой взгляд (почему, а, ну почему мне не передался по наследству взгляд, мгновенно вызывающий головную боль?), он выбирает какую-то инструментальщину. — Так что, если бы ты могла примириться со своими родителями и получить то, что тебе от них нужно, захотела бы ты встречаться с кем-нибудь? В этом причина?
— Что ты пристал ко мне с этим? Любовь приводит к разочарованию и боли, и все мы, так или иначе, остаёмся одни. Ничто, ничто в моей жизни не длится вечно.
— Давай рассмотрим проблему, беря во внимание все её аспекты. Любовь — это вопрос сам по себе. Но корень твоих доводов только то, что отношения бессмысленны из-за того, что длятся недолго, так?
— Ну да.
— Тогда почему ты занимаешься дизайном комнат? В смысле, они хороши сейчас, но стили и вкусы меняются. Ты не в силах создавать что-то на века. Музейное крыло, из-за которого ты выматываешь себя лишь ради того, чтобы оно находилось там несколько месяцев. Тогда зачем тратить так много времени и сил, вкладывая всю себя во что-то, что не вечно?
— Это другое.
— Как так?
— Ну, во-первых, комнаты не могут предавать. Я ещё не встречала такую, которая бы втайне от своей комнаты-сестры спала с её мужем.
Рио фыркает.
— Что ж, большинство людей, тоже не сделало бы этого. И в отличие от комнат, люди могут делать что-то в ответ. Жертвовать также как и ты или, даже больше.
— Людей нельзя сравнивать с дизайном. Я не могу тщательно выбирать всё, что входит в них, и я не могу представить кого-то, выбирающим то, что выбираю я.
— Тогда у тебя ужасное воображение. Но, что я понимаю, так это то, что мы имеем дело с проблемой контроля. Ты боишься, потому что другой человек находится вне зоны твоего контроля, как и то, что люди заставляют тебя чувствовать.
— У тебя плохо получается анализировать. Дизайн не имеет ничего общего с любовью. Глупые Боги, ты, должно быть, самый худший поэт на свете, если таковы твои метафоры.
Он смеётся.
— Видишь? Как я вообще могу быть высокомерным после общения с тобой? Однажды я дам тебе почитать мои стихи и решить самой. Но я не собираюсь менять тему. Ты трусишь?
— Нет.
— Тогда перестань так бояться потенциальной боли. Если именно так ты собираешься прожить свою жизнь, то, может, ты сама — это пустая комната. Ты мне нравишься. Я хочу быть твоим другом, но я, также хочу тебя в другом, совсем не дружеском качестве. И я не собираюсь извиняться или делать вид, что это не так.
Я отклоняю голову назад и зажмуриваюсь. Почему он постоянно заводит эту песню? Нам хорошо вместе. Мы хорошо проводим время. Мне нравится. Так надёжнее.
Он останавливает машину и я шокирована тем фактом, что мы уже приехали к дому Сириуса.
— Я понимаю, что ты напугана и что тебе пришлось пройти через боль. Но делать то, что легко и надёжно, не значит жить. Жизнь без страсти и любви — это не то, чего ты достойна.
Его слова ранят меня в самые кишки, у меня кружится голова. Он прав. Я выбрала путь одиночества, потому что он безопасный и лёгкий. Это не значит, что я сильнее или умнее, чем кто-либо ещё. Просто я… боюсь. Я позволяю боли, которую я вынесла за последние несколько лет, сдерживать меня от движения вперёд.
Я вылезаю из пикапа «на автомате», когда Рио открывает дверь. Я стараюсь не смотреть ему в глаза. Я трушу.
— Надеюсь, сегодня тебе приснятся хорошие сны, Айседора, — говорит он, и то, как моё имя слетает с его губ, звучит так, будто мне следует быть такой же сильной и смелой, как я считаю себя.
Звучит так, словно часть меня, которую я оставляю запертой в моей могиле, не погребена, как я думаю. Звучит так, словно есть возможность для Айседоры, сильной и смелой, но не твёрдой и закрытой. Сильной, смелой и полной надежд, и открытой. Той, кому присущ оптимизм, наполненный любовью, и всепрощением.
Звучит cтрашно.
Мне хочется ещё раз его услышать.
Сириус сидит на диване, когда я, смущённая и вымотанная, вплываю в дом.
Сейчас середина ночи, но он сидит там, складывая крошечную одежонку, которая не может быть рассчитана на человека, даже на ребёнка. Он разглаживает складки молочно-белого сатинового одеяла. В выражении его лица смешались задумчивость и нежность.
Я прислоняюсь к стене. Я так устала, что хочу провалиться в неё и проспать там вечность.
Через три часа мне нужно в музей. Через три часа мне снова придётся увидеть Рио. Не знаю, что делать. Сегодняшний вечер словно изменяет что-то. Может всё. А может ничего.
Сириус смотрит на меня и улыбается.
— Как ты уже можешь любить его? — Спрашиваю я. — В смысле, ребёнка. Ты, даже не знаешь, каким он будет и, уж точно, не знаешь, кто у вас будет. Но ты любишь его.
Он поправляет очки с толстой оправой, съезжающие на нос.
— Не знаю. Забавно, не правда ли? Но я думаю, что мама была права, когда говорила мне, что я не смогу понять того, как сильно она любит меня, пока не заведу собственного.
