успешно уклоняется. Тану кивает:
– Говорила же, что нам нужно взять с собой того, кто знает толк в рокировках.
А вот она уклониться не успевает.
Нолан указывает на меня подбородком:
– Твоя очередь, Мэллори.
– Моя очередь?
– Унизить Эмиля. Это традиция.
– Ладно. – Я прожевываю кусочек сыра, затем чешу нос. – Эмиль, это было… очень плохо?
Нолан трясет головой:
– Жалкая попытка.
– Серьезно, Мэл? – разочарованно спрашивает Тану. – Это все, на что ты способна?
– По-моему, очевидно, что Мэл так же хорошо меня унизила, как я сыграл со Сьерра-Леоне.
– У нее другие таланты, – говорит Нолан, и наши взгляды пересекаются. – Например, она отлично рисует морских свинок.
Я прячу улыбку в ладони, чувствуя, что мне становится все комфортнее в обществе этих троих. Нолан более общительный в компании друзей, несмотря на то что его едва получается игнорировать из-за пугающей ауры. В его присутствии я всегда в напряжении.
По мере того как наши соперники становятся сильнее, мы все больше партий проигрываем или проводим вничью – в основном это случается с Тану и Эмилем. Мне нравится побеждать – я просто обожаю это чувство, – а проигрыши товарищей по команде не очень-то меня расстраивают. Нолан, кажется, относится к происходящему схожим образом. Во время второго матча в третий день соревнований Якоб Жимански из Польши делает ошибку на десятом ходу – и я одерживаю победу в рекордное время. Я смаргиваю подступившие слезы, чтобы вернуться в реальность, немного разминаюсь и встаю недалеко от Нолана.
Я впервые заканчиваю раньше него, и мне выпадает шанс посмотреть его игру. Сейчас его ход, и он сидит, откинувшись на спинку стула, шея слегка наклонена, руки сложены на груди. Затем он касается своей ладьи большой ладонью и запускает часы противника.
Мне еще предстоит изучить его игры. Дефне выбирает, чьи именно партии нужно проанализировать, и среди них не было ни одной, в которой бы участвовал Нолан. И все же его игра неотделима от того, какой он шахматист: всем известны его изобретательность, агрессия, непредсказуемость. Он любит проявлять инициативу. Всегда идет на риск, чтобы повысить градус игры. Его стратегия может показаться слабо продуманной, импульсивной, спонтанной, но на самом деле он отличается дальновидностью и сложностью, его практически невозможно остановить. Он безжалостен к оппоненту и использует любое преимущество, позицию или растерянность. Помню, как читала, что некоторые шахматисты не просто хорошо играют, а одновременно выставляют противника в дурном свете. Нолан по всем параметрам подходит под это описание. И когда его оппонент совершает просчет, входя в миттельшпиль, он вгрызается в него до крови.
И правда, Убийца королей.
Я слежу за ним: как он занимает центр, ходит конем и слоном, съедает всё на своем пути и…
Мне будто нечем дышать. Голова кружится. Я чувствую себя загнанной в угол. Как прекрасен каждый его ход. Они жестокие и беспощадные. Я победила его всего раз, но теперь понимаю, что это, возможно, не повторится, настолько он хорош. Вдобавок ко всему я практичный игрок: всегда нацелена как можно быстрее расправиться с оппонентом, не думаю о красоте или элегантности партии. А Нолан просто великолепен. Пять тысяч лет спустя археологи будут рыдать над грациозностью его партий, когда найдут их записи. Но только в том случае, если мы остановим углеродные выбросы, потому что иначе мир превратится в кучку пепла. Именно поэтому лучше поместить флешку во временную капсулу. Ее мы могли бы запульнуть в инопланетный зонд. А пришельцы поделятся этими шедеврами с остальной Вселенной…
– Все хорошо? – спрашивает Тану.
– Я… да, – даже не заметила, как она появилась рядом.
– Ты как будто впала в транс.
– Нет. Я просто…
– Ага, игра Нолана иногда выделывает с людьми такие штуки. Да и вообще сам Нолан, – Тану мягко смеется. – Я когда-то влюбилась в него по уши и думала, что умру, если мы не поженимся и не заведем четверых щекастеньких детишек, которых назовем в честь открывающих гамбитов, которые давно никто не использует.
Мои глаза расширяются.
– О, не волнуйся. Мне было типа двенадцать. А ему тогда было начхать на все это, – Тану пожимает плечами. – Я уж начала думать, что он вообще не способен ни на какие чувства, пока… По идее, он мог бы заполучить любую, но на деле там не так много всего, – она посылает мне обнадеживающую улыбку.
Мне хочется спросить, зачем она вообще мне все это рассказывает и что следует за этим «пока», но тут Нолан впивается клыками в короля польского игрока, и Тану слишком занята празднованием победы.
Я в хорошем настроении ровно до последнего матча дня – с Сербией. Видимо, какой-то шахматный бог имеет на меня зуб, потому что их второго игрока я помню – это один из приятелей Коха с Открытого чемпионата Филадельфии – Дордевич, как сообщает его бейджик. В памяти всплывает, о чем он спросил меня тем вечером: «Как ты готовилась к игре? Мне бы не помешала удача такого рода».
– Гринлиф, – произносит он с презрительной усмешкой, которой наверняка научился у Коха.
Я даю себе клятву, что уничтожу его. И первые минут сорок я действительно нацелена на победу, с легкостью отражая атаки и контролируя центр доски. Но потом козел начинает претворять в жизнь советы из «Руководства Коха, как стать мудаком» и обвиняет меня в том, что я сделала невозможный ход.
– Это не так, – говорю я ему.
– Если ты до этого ходила ладьей…
– Я не ходила ладьей.
– Арбитр!
Я закатываю глаза, но позволяю ему подозвать судью, которой оказывается светловолосая женщина. Она кивает и направляется к нам.
Я тут же узнаю ее. Мои внутренности сжимаются, затем превращаются в цемент, и я готова провалиться сквозь землю. В голове всплывают фрагменты разговора четырехлетней давности.
«Кто это был?»
«Никто».
«Но вы…»
«Никто, Мэл».
– Слушаю, – обращается она к Дордевичу.
У меня в ушах непрекращающийся звон. Я знаю об этой женщине все: как ее зовут, сколько ей лет, где она живет. Или, по крайней мере, жила несколько лет назад. Вполне вероятно, она переехала. И больше не работает в банке, не ходит на тренировки в «У станка» и…
– Это не невозможный ход, – сообщает она Дордевичу, который тут же не соглашается, активно жестикулируя.
Я вся дрожу и никак не могу взять себя в руки.
– Все в порядке? – раздается голос у моего уха. Нолан. Он только что закончил свою игру. – Мэл?
Резко протягиваю Дордевичу руку.
– Ничья? – предлагаю я. В первый раз.
Выражение его лица меняется от смущенного к недоверчивому. Но затем он принимает мое предложение и расслабляется. Мы оба знаем, что если продолжить, я выиграю. Но я просто не могу. Не сейчас.
– Не такая уж ты талантливая шахматистка, – хмыкает он.
Уже на пути в туалет я слышу, как Нолан называет его придурком.
Умываю лицо, не в силах унять дрожь. Пытаюсь убедить себя, что все в порядке и ничего не произошло. Прошел уже год. Ничего не случилось. Ничего не случилось. Ничего…
– Что случилось? – спрашивает Нолан в ту же секунду, как я выхожу из туалета.
Он явно ждал меня, а вот я его нет, поэтому едва не врезаюсь ему в грудь.
– Я… Прости за ничью.
– Мне плевать. Кто эта арбитр?
Дерьмо. Он заметил.
– Никто. Я просто… – пытаюсь обойти Нолана, но его пальцы смыкаются у меня на предплечье.
– Мэллори, ты не в порядке. Что произошло? – его тон жесткий.
Но и мой тоже:
– Мне нужна минута, Нолан. Не мог бы ты, пожалуйста…
– Мистер Сойер? – к нам подходит группа игроков. – Мы ваши большие фанаты. Мы были бы очень признательны за автограф…
Воспользовавшись возможностью, я освобождаюсь от хватки и ухожу. Подальше от Нолана, Хизер Тёркетт, шахмат. В отеле я запираюсь в номере, ложусь на кровать и принимаюсь глубоко дышать, чтобы очистить голову.
«Если бы ты не лезла куда не следует, ничего этого не…»
Нет.
Я разгружаю голову от ненужных мыслей – на этот раз успешно – и постепенно проваливаюсь в блаженный сон. Без сновидений.
Когда просыпаюсь, стоит глубокая ночь. Я чувствую себя гораздо лучше. Приоткрываю дверь, чтобы пойти в туалет, и обнаруживаю на пороге пакет. Внутри бутерброд, бутылка «Фанты» и пачка «Твиззлерс».
Глава 14
