Но когда Алёна взялась за скромную и такую вроде бы невзрачную Мнемозину, она поняла, что именно эта бабочка, пожалуй, должна быть рекордсменкой по стоимости в воображаемой ювелирно-лепидоптерологической коллекции. Там сплошь должны быть алмазы, чуть оттененные обсидианом и аквамарином. Вот и получилась магическая формула: АлОбАк.
Вполне соперничать с Мнемозиной мог бы Менелай. Воистину сапфировая бабочка получилась бы, ведь в формуле САлчШС — это сапфир, Ал — алмаз, чШ — черный шерл.
На неприятную Гарпию Алёне было бы очень жаль тратить алмазы, но что поделаешь: АлИчШ — алмазы, изумруды, черные шерлы должны были создать ее зловеще-изысканную, почти смертоносную красоту.
С Аглаей Алёна надолго встала в тупик. ПлтрАлжБчШорРкрР… Пришлось снова пойти на кухню и выпить кофе, а для подкрепления мозговой деятельности съесть шоколадный батончик. Батончик помог, но не слишком. Ал — алмаз, жБ — желтый берилл, чШ — черный шерл, орР — оранжевый рубин, крР — красный рубин. А что такое Плтр?! Алёна маялась с этим словом так и этак, пока не прочла описание бабочки Аглаи. Она была не просто Аглая сама по себе, а принадлежала к семейству перламутровок. Загадочный Плтр — это перламутр, вот что!
Дальше пошло просто само собой.
Гектор — алмазы, черный шерл, гранат, красный рубин. Ипполита — черный шерл, желтый берилл, оранжевый рубин, гранат, темный изумруд, алмазы. Сфинкс — аметист, черный шерл, алмазы, голубой сапфир, розовый турмалин. Атропос — черный шерл, алмазы, желтый берилл, оранжевый рубин, топаз.
О-го-го, какая коллекция получилась… Ну просто алмазный фонд!
Да… Осталось только понять, что все это значит и какое отношение имеет к Наталье Михайловне Кавериной!
Бабочки, бабочки на стене… Ну как, каким образом они связаны с жизнью Натальи Михайловны и ее семьи? Кто и зачем рисовал их?
Самое логичное предположить, что Владимир Шведов. Но данное предположение и самое же нелогичное. Потому что если он мог бы нарисовать только бабочек Зефир бриллиантовый и морфиду Менелай, но уж никак не Аполлона с Мнемозиной. Ведь Шведов вчера уехал буквально на глазах у Алёны.
Да и вообще… Представить себе немолодого — за шестьдесят! — джентльмена, который украдкой рисует на стене цветными мелками… На такое не хватало даже буйного, безудержного воображения Алёны.
Нет, их рисует кто-то другой. Может быть, сама Надежда Михайловна?
«Не верю!» — сказал бы в этой ситуации Станиславский. И Алёна Дмитриева уверенно повторила бы за ним: «Не верю!»
Она и впрямь не поверила своим глазам, взглянув на часы — стрелки приблизились к полуночи… Мигом захотелось спать до того, что в глазах померкло. Алёна кое-как дотащилась до душа, а потом до постели. И снова всю ночь летали над ней бабочки, осыпая ее алмазами и бериллами (а также сапфирами, рубинами и изумрудами), которые так и падали из их крылышек при каждом движении. А утром, ровно в восемь, ее поднял с постели телефонный звонок.
1918 год
Уже совсем стемнело, когда Аглая вошла в город. Она думала, что не сможет пробраться по высокому косогору: непременно соскользнет с тропы и свалится с обрыва, — однако, как ни странно, идти было легко даже в почти полной темноте. Сухая глинистая тропа чуть светлела под ногами, справа поднимался склон, слева от обрыва тропку почти постоянно огораживали кусты, и нужно было только держаться подальше от их темной массы. Сначала Аглая шла, как канатоходец, ставя ноги перед собой, путаясь в них и то и дело теряя равновесие, но потом привыкла и перестала бояться. Вернее, перестала трястись от страха всем телом, а в душе-то колотилась по-прежнему. Но не от того, что ждало впереди: от того, что оставалось сзади…
Она еще там, на поляне, вытерла руки о траву и попыталась очистить их землей, а все же они были липкие от крови, так внезапно хлынувшей ей на руки. Аглая не чаяла, когда наконец спустится к воде. Но близ моста будет опасно — там может стоять патруль. Значит, нужно дойти до воды раньше. При этом не стоило рисковать и лезть с обрыва прежде, чем дойдет до мукомольной фабрики: слишком большая крутизна, легко сорваться. И вот чуть только показались на фоне темнеющего неба светлые очертания элеватора, Аглая начала искать идущую вниз тропу — и нашла ее таки. Здесь еще можно было идти не таясь — фабрика давно стояла, никакой охраны, никакой работы. Аглаю все сильней тошнило от запаха крови, она так спешила, что дважды чуть не сорвалась, но все же удержалась на тропе. Наконец подкатила к ее ногам свежая и живая, чудно пахнущая волна. Аглая присела на корточки и принялась тереть руки песком и ополаскивать в воде.
Снова понюхала руки. Вроде пахнет уже не кровью, а только речной свежестью. Она надела тужурку, которую взяла у Гектора, съела прихваченный с собой кусок хлеба из его припасов. Запила речной водой. И пошла дальше.
Постепенно она успокаивалась. Красота тихой ночи захватила ее. Звезды отражались в спокойной воде, где-то вдали плеснула хвостом сонная рыба. Далеко-далеко хлестнул выстрел, забрехали собаки, но тотчас все стихло, словно тот выстрел не мог иметь никакого отношения к царящему вокруг покою. Эта ночь обнимала и вела, оберегала и направляла. Аглая ощущала себя будто в каком-то коконе, который делал ее незримой и неслышимой. И все же не хотела бы она испытать свой кокон на прочность, наткнувшись на патруль!
Но пока везло.
Между прочим, иногда Аглая ощущала, что не одна идет в ночи. Издали порой доносились крадущиеся шаги. Замирала она — замирали и шаги. Но девушка понимала, что в темноте движутся люди, которые так же, как она, идут по каким-то своим тайным делам и, так же как она, не хотят быть замеченными. Они проходили мимо друг друга каждый своим путем, настороженно, словно корабли, которые минуют друг друга в тумане, боясь столкновения. Только корабли дают знать о себе явными гудками, а здесь приходилось таиться, красться, почти не дышать. Она шла уже больше часа и теперь была почти уверена, что сбилась с дороги. А кого спросишь? Наконец слабо засветились в полутьме белые гладкие стены, замерцали купола, и Аглая с облегчением перевела дух. Это была Сергиевская церковь. Улица, на которой она стояла, тоже звалась Сергиевской.
Она пересекла Ильинку и двинулась по Сергиевской вниз, к оврагу под Лыковой дамбой. Уже недалеко была Покровка.
Аглая дошла до трамвайных путей и постояла на них, пытаясь сориентироваться.
Овраг, который она искала, находился от нее справа. Впереди, на Покровке, царила кромешная тьма — никаких фонарей, никаких светящихся окон.
Она стояла, всматриваясь в темноту, пока не различила очертания того дома, который был ей нужен. Тогда она тихо-тихо сделала несколько шагов.
Вот крыльцо. Вот дверь.
Крыльцо, конечно, заскрипело. Аглая замерла. И тут же услышала, как скрипнула половица за дверью.
Кто-то там насторожился. Кто-то ждал…
Ее? Нет, вряд ли. Ну, посмотрим, кто и кого тут ждет.
Аглая стукнула в притолоку. Она готова была отвечать на всякие дурацкие вопросы, типа кто там, да зачем, да кого нужно, готова была врать (вранье было припасено заранее), однако дверь распахнулась мгновенно, резко, и на пороге выросла невысокая мужская фигура. В руке темно сверкнул пистолет. В ту же минуту Аглая услышала, как щелкнул взведенный курок: кто-то еще затаился неподалеку в сенях, готовый выстрелить в нее в любую минуту.
Она завизжала и шарахнулась с крыльца, но не назад, а вбок. И правильно сделала. В том направлении, где она стояла, грянул выстрел, пуля просвистела мимо, но Аглая не удержалась на ногах, повалилась наземь и поползла куда-то в сторону, в спасительную ночь.
— Зачем ты стрелял? — раздался тяжелый раздраженный бас, и Аглая узнала голос Гаврилы Конюхова. — Башку оторву! Ты его спугнул! Я же сказал — впустить в дом, а ты полез со своей пушкой. Иди ищи теперь, может, ранил его, может, он где-то тут валяется. Как бы не уполз!
Аглая поползла как можно быстрее.
— Да утихни, Гаврила, — отозвался человек, стрелявший в нее. Его голос тоже был девушке знаком, только она не могла вспомнить, кому он принадлежал. Стоп, да ведь Учкасову, тщедушному такому анархистику, который обыскивал Гектора, когда тот пошел сдаваться Хмельницкому. — Это был не он. Понимаешь? Не он, а какая-то баба. Я почему стрелял? Потому что она начала визжать, как пилой по ушам резанула. Ну, я и не выдержал…
— Пилой ему по ушам! — рыкнул Конюхов. — По яйцам бы тебе пилой, понял? Нельзя было ее упускать!
— Да что тебе, своих баб мало? — хмыкнул Учкасов. — Со своими двумя сперва разберись, потом третью лови. Или, думаешь, Гектор в бабью справу переоделся? Да ну, он же верста коломенская, косая сажень в плечах. А эта была хоть и длинная, а худая, что лозина. Не, не мужик, сразу видать!
