В политическом аспекте он больше никогда так не привлекал меня, как в тот ноябрьский день, когда я, двадцатипятилетний юноша, впервые его услышал. Студенты привели меня на массовый митинг в восточном районе Берлина. Молодые люди в дешевой одежде стекались к огромной пивной на Хазенхайде в Берлине. Оттуда я вышел уже другим человеком. Я видел те же плакаты, развешанные на грязных рекламных колоннах, но смотрел на них другими глазами. Увеличенная фотография Адольфа Гитлера в воинственной позе, которая раньше вызывала у меня снисходительную улыбку, вдруг перестала казаться смешной.
Сегодня после всего, что случилось, некогда знакомое лицо Гитлера внушает мне ужас. И этим я отличаюсь от Дёница. У него тоже есть сомнения, он тоже отмечает недостатки; но для него Гитлер все равно остается представителем правительства, законной главой немецкого рейха. Любое радикальное осуждение Гитлера Дёниц воспринимает как государственную измену. И мне кажется, что его взгляды разделяют многие генералы, а, может, даже и некоторая часть немецкого народа. Но его концепция власти кажется мне пустой. Дёниц не задается вопросом, какую позицию занимает власть, какие приказы издает, что скрывает. Такие люди, как он, никогда не поймут, что произошло в действительности. Рейх уничтожен, на нацию обрушивается одна катастрофа за другой, но они цепляются за абстрактную идею преданности и никогда не интересуются причинами.
Конечно, во время нашего разговора мы выражали свое мнение не в той форме, как я пишу сейчас. Но именно об этом мы спорили, раздраженно размахивая метлами, лишь наполовину высказывая свои мысли, не додумывая их до логического завершения. Но я твердо уверен, что понял его лучше, чем он меня.
Все это увеличивает разрыв между нами, хотя мы оба не являемся политиками. Нас объединяет или, по крайней мере, объединяло только одно: симпатия к человеку, который стал нашей погибелью.
12 декабря 1947 года. В первые месяцы охранники испытывали к нам откровенную ненависть. Сейчас большинство из них проявляют первые признаки сочувствия и стараются не осложнять нам жизнь. Первыми изменились французы. Они уже давно игнорируют большинство деспотических правил, к примеру, закон молчания. Они также позволяют нам работать или отдыхать, как нам хочется; правда, следят, чтобы поблизости не было русских охранников. Поначалу американцы придерживались русской линии поведения, но потом стали любезнее. Англичан невозможно сдвинуть ни 8 ту, ни в другую сторону; они ведут себя сдержанно, без неприязни, но и без дружелюбия.
Многим русским охранникам явно тяжело подавлять свой естественный гуманизм и строго соблюдать тюремные правила. Когда они уверены, что их никто не видит, они с удовольствием завязывают с нами разговор. Несмотря на молодость, они не шумят; у них почти испуганный и встревоженный вид. Меня поражает, что большинство советских охранников невысокого роста, а почти все старшие офицеры — толстые.
В тюрьме очень строгие правила. Нам по-прежнему запрещено разговаривать друг с другом. К охранникам нам полагается обращаться только по делу. В соответствии с директивами, по ночам охранники должны каждые десять минут включать в камерах свет, чтобы предотвратить попытки самоубийства. Но теперь с молчаливого попустительства русских эти правила соблюдаются лишь частично. Нас также никогда не заставляют ходить строем или маршировать; у нас сложилась относительно неофициальная обстановка.
В этом отношении я тоже не могу понять Дёница, который считает, что охранники четырех наций несут личную ответственность за его заключение. На Нюрнбергском процессе в качестве оправдания он говорил, что долг солдата — подчиняться приказам. А теперь в Шпандау он обвиняет охранников, стоящих на нижней ступени иерархии, в том, что, как он утверждал, является долгом адмиралов и генералов.
13 декабря 1947 года. Охрана на сторожевой вышке меняется каждые два часа. Сегодня снова слышу, как вдалеке американский сержант отдает команды отряду из десяти человек. Солдаты держат шаг под ритмичное «раз-два!». Перед каждым поворотом дорожки сержант командует «направо» или «налево», как будто взрослые люди сами не знают, куда поворачивает дорога, только потому, что одеты в форму. До чего странный этот солдатский мир. Англичане тоже строго соблюдают строевой порядок. Такую дотошность обычно с некоторым презрением называют прусской. Французы, с другой стороны, ведут себя расслабленно, как на загородной прогулке. Русские ходят строем, но без напряжения. Сержант что-то говорит, и охрана меняется. Сменившийся солдат рассказывает анекдот; сержант и заступившие на службу часовые тихо смеются.
Я с удивлением обнаружил, что русские охранники здороваются со своим старшим офицером, очень строгим директором в звании майора, за руку, как с равным. У французов тоже весьма непринужденные отношения со своим начальством. Англосаксы, напротив, кратко и сдержанно отвечают своему директору. Я часто слышу их отрывистое «Есть, сэр!».
14 декабря 1947 года. Сегодня Ширах завел разговор о моей ссоре с Дёницем. В нашем небогатом событиями мире этот мелкий конфликт, похоже, был предметом широкого обсуждения. Нейрат полностью поддерживает Дёница, Редер, в кои-то веки, тоже; Гессу абсолютно все равно; на этот раз Функ встал на мою сторону; Ширах колеблется. Он признает, что в основе Третьего рейха лежало скорее личное обаяние Гитлера, чем привлекательность самой идеи. Именно это поражало его в других гауляйтерах. По его словам, они были властными деспотами в собственных провинциях, но в присутствии Гитлера казались маленькими и трусливыми. Он напомнил мне, как они пресмыкались перед Гитлером, когда он приезжал в столицу их гау, как они поддакивали ему, даже если он высказывал недовольство ими. Так было во всем — от постановки оперы до проектирования здания или решения технической проблемы.
К моему удивлению, Ширах на основе этих фактов делает вывод, что Дёниц в некоторой степени прав. Гитлера настолько отождествляли с государством, утверждает он, что невозможно было восстать против одного ради сохранения другого. Напоследок он приводит свой самый сильный аргумент: «Неужели ты не понимаешь, что со смертью Гитлера не правительство, а само государство прекратило свое существование? Государство было неразрывно связано с Гитлером». «Скажи об этом Дёницу, — ответил я. — Как преемник Гитлера и последний глава государства в рейхе, Уверен, он будет рад это услышать».
18 декабря 1947 года. Пять часов. Мы заперты в своих камерах. Американский охранник Донахью, паренек, чья жизнерадостность граничит с глупостью, и его высокомерный британский коллега Хокер сидят за столом и рассказывают друг другу анекдоты. Много смеются. В коридор с громким стуком въезжает тележка с едой. Наши жестяные котелки стоят на сервировочном столике. Нас по очереди выпускают из камер. Ширах берет еду для заболевшего и лежащего в кровати Функа. «Сначала надо отнести Функу. Вот его мочегонный чай. Это все. Да, все». Ширах возвращается из камеры Функа, бормоча себе под нос: «Кофе с молоком, с молоком, молоком, молоком».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
