Из чуть приоткрытой ставни на втором этаже одного из роскошных зданий возникает рука, за ней лицо и, наконец, тело до самой талии. Два запавших глаза глядят мне вслед из тёмного квадрата окна. Потом Фортуната, махнув рукой, снова скрывается за ставнями. И мне суждено кончить так же, поглощённой четырьмя стенами. Но правила послушания таковы: шагать вперёд, всем своим видом изображая покорность, и не забывать кивать.
Я и шагаю, поглядывая по сторонам, как вдруг земля уходит у меня из-под ног, колени подгибаются, и я падаю на мостовую. Только это не внезапная слабость — это туфли: сломался каблук. Пока я, ухватившись за отцовскую руку, пытаюсь подняться, мама отряхивает моё платье. Подбираю обломившийся каблук и хромаю дальше, одна нога короче другой, той же походкой, что и Саро. Я даже задираю голову, но причудливых облаков в небе не видно. Мы минуем участок карабинеров, оставив его слева. Туфля без каблука ужасно неудобная, другая по-прежнему жмёт. Кондитерская в глубине площади, ещё немного — и меня доставят, сдадут с рук на руки, но ковылять всё труднее. А он уже стоит у окна, ждёт — белый костюм, веточка жасмина за ухом: я сразу вспоминаю сладковатый запах, запертую на ключ комнату, неубранную постель, пергидрольные, провонявшие дымом волосы Анджолины… Либо он на тебе женится, либо ждёт его долгая дорога в компании карабинеров, смеялась старуха. Он делает шаг вперёд, вскидывает руку, приглаживает волосы: наконец-то дело сделано. Я оборачиваюсь к отцу, но ответа по лицу прочесть не могу и, совсем выбившись из сил, останавливаюсь.
— Всё, дальше не могу, — и сбрасываю туфли. От стопы по всему телу прокатывается волна облегчения. Я ловлю взгляд Патерно, потом разворачиваюсь и как была, босиком, шагаю в обратную сторону.
50.
— Старшина Витале занят, придётся немного обождать, — предупреждает молодой карабинер с усиками, как у моего брата.
В коридоре темно, пахнет сыростью. Козимино остался на площади приглядывать за кондитерской, мы же втроём сидим на деревянной лавке. Мама то и дело оборачивается к отцу или ко мне, спрашивает, что происходит, но мы молчим. В воскресном платье, завитая, она куда больше похожа на наречённую невесту, чем я, словно постаревшая на целый век. Вот только что ковыляла ему навстречу, а в следующий момент у всех на глазах вхожу в участок. Солнце ли виновато, тепловой удар или, может, сломанный каблук — не знаю, но больше я бы даже шагу по этой дороге не ступила. Потому и не пошла дальше.
Отец встаёт, вполголоса говорит пару фраз капралу и удаляется куда-то в конец коридора.
— Ты как, Оли, готова идти? Отдохнула? — шепчет мать, поглядывая на мои босые ноги. За упрёком в её голосе слышится нежность, будто она считает, что я капризничаю, как маленькая.
Помню, однажды она повела нас, меня и Фортунату, к заутрене. Вытащила из постели и, натягивая толстый свитер, всё бормотала: «В честь святой Риты, которая тебя от скарлатины спасла». А Козимино досыпать оставила — он же у нас хилый. Из дома вышли затемно, мы с Фортунатой крепко держались за руки, чтобы ветром не унесло. «Есть хочу», — заныла я, надеясь оттянуть момент ухода. «По дороге дам вам пирога», — пообещала она. И стоило мне только начать упрямиться, давала ещё кусочек, чтобы я шла дальше. «Умница, — говорила. — Хорошая моя девочка». И так до самой церкви.
Чопорно примостившись на самом краю лавки, мама касается моей руки. Я инстинктивно сжимаю кулак.
— А дальше, Оли? Дальше-то что делать будешь? Ты об этом подумала?
Ещё кусочек пирога, и ещё, до самой церкви, ну же, будь умницей, — и я шла вперёд. По проходу гулял сквозняк, от старух-богомолок несло нафталином, клонило в сон, но я слушалась матери, и наградой мне была её любовь.
— Что дальше? — шепчу я ей на ухо. — Останусь разбитым кувшином, мам. Лекарства-то ведь нет.
Потом разжимаю пальцы и показываю ей шрамы, оставшиеся на ладони с того дня, как меня похитили. Она проводит по ним пальцем и опускает глаза, чтобы не видеть.
— Можете войти, — улыбается нам тот, с усиками. Отец уже с ним рядом, рукой машет. Идём за молодым карабинером по коридору, поднимаемся по лестнице на второй этаж, он стучит в дверь.
— Войдите, — отвечает чей-то голос.
Старшина Витале привстаёт из-за стола, чуть склоняет голову — вот и всё приветствие. Мы с мамой садимся, отец остаётся стоять у меня за спиной.
— Итак, насколько я знаю, некий излишне дерзкий юноша позволил себе проявить к вам неуважение, — и старшина снова утыкается носом в набитую документами папку: даёт нам понять, что моё дело далеко не так важно, как это его досье.
— Пиппо, — начинает отец, положив руку мне на плечо, но тут же поправляется: — Старшина Витале, речь идёт о похищении…
— Похищении с целью женитьбы. Кроме того, как мне сообщили, этот господин выразил готовность… скажем так, загладить свою вину.
Я нащупываю шрамы на ладони и качаю головой. Отцовская рука сжимает плечо всё сильнее, мы оба молчим.
— Синьорина совершеннолетняя? — спрашивает Витале, продолжая изучать лежащие перед ним бумаги.
— Несколько дней назад шестнадцать исполнилось, — вступает мать, но стоит ей вспомнить тот вечер, как слова встают поперёк горла.
— Что ж, тогда поговорим в присутствии родителей, — объявляет старшина, с шумом захлопнув папку, и простодушно, будто речь идёт о размолвке влюблённых, интересуется: — Значит, замуж за него ты больше не хочешь?
— Послушайте, старшина, — кашлянув, перебивает отец, — моя дочь Олива не имела ни малейшего намерения выходить за этого человека. Не было ни соглашения между семьями, ни даже должного предложения с его стороны. Он просто целыми днями торчал у нас под окнами, а обнаружив ответную холодность, решил применить силу, причинив ущерб сперва моему имуществу, а затем и дочери.
— И что ты теперь думаешь делать, Сальво? — Витале снимает очки, утирает пот со лба, и я будто вижу в нём того молодого парня, что, по рассказам, запросто мог отобрать у отца двустволку и засадить в кутузку.
— Пожалуй… — начинает отец, вертя шляпу в руках, но запинается на полуслове.
Витале, поднявшись, принимается медленно расхаживать по комнате. В очередной раз пройдя мимо стола, он берёт пачку сигарет.
— Моя дочь пришла сюда за справедливостью, — снова начинает отец. Он так и не присел: стоит, как вкопанный, у меня за спиной.
Старшина достаёт из кармана зажигалку, подбрасывает одной рукой.
— Скользкое, знаешь ли, слово — справедливость, — говорит он, затянувшись. Пламя дрожит, хотя вентилятор едва разгоняет спёртый воздух. — Бывает справедливость по закону, бывает по-человечески, и они вовсе не равнозначны. Это твой родной город, Сальво, твоя семья, твоя дочь, тебе о ней и заботиться. Выйдя отсюда, это она, проходя по улице, услышит шепоток за спиной…
— Я вам не бесстыдница какая! — я, по-прежнему сжимая в кулаке сломанный каблук, подаюсь вперёд, и отцовская рука соскальзывает с плеча. Старшина, нахмурив брови, снова затягивается. Кажется, я кричу эти слова ему прямо в лицо, а он будто и не слышит.
— Девушка ещё так молода… Может, она просто запуталась в своих желаниях? — продолжает Витале, даже не взглянув на меня. — В таком возрасте она сама не знает, чего хочет: одного, другого… И кому, как не отцу, направить её на путь истинный? У тебя красивая дочь, Сальво, неужели ты хочешь до конца жизни обречь её на несчастья?
— Уже обрёк, — коротко отвечает отец.
Сигарета постепенно становится столбиком пепла, покачивающимся на цилиндрике фильтра. Витале кладёт её на край стола и, присев на корточки, с интересом наблюдает, словно заключил сам с собой пари, которое непременно хочет выиграть.
— От семейства Патерно запросто не отмахнёшься, связи у них солидные. Как разбили, так и склеят. Миром дело решайте, о чём тут спорить?
— Но ведь закон… — начинаю я, уперши́сь обеими руками в столешницу. Столбик пепла осыпается на край тумбочки.
— Закон? Законы писаны для тех, у кого деньги есть, — перебивает старшина и, собрав пепел в ладонь, выбрасывает в урну. — Хотите написать заявление? Прекрасно, давайте тогда позовём капрала, и пусть запишет: Сальво и Амалия Денаро подают гражданский иск против Джузеппе Патерно, обвиняя его в изнасиловании с целью удовлетворения похоти.
