На черном коне, в золотистых доспехах, в шлеме, с верхушки которого, казалось, того и гляди взлетит золотой орел, уже расправивший крылья, легко, словно перышко, держа в руке огромный щит, украшенный резным изображением Химеры с львиной головой и хвостом змеи, прямой, статный, словно молния промчался вдоль длинного строя отрядов и, встав во главе всех них, высоко поднял свое длинное золотое копье — это был Тит.
Умеренные внизу, более страстные в середине, рукоплескания и крики на верхних ярусах все еще безумствовали, и от грохота их трещали подмостки и, казалось, вскипел чистый воздух, когда величественная гирлянда коней и наездников оплела зеленую арену. Золотое копье Тита снова блеснуло в воздухе, и тогда гирлянда рассыпалась, отряды снова перестроились в колонны, шеренгами в четыре коня, и, поначалу медленным, а потом все более быстрым, но по-прежнему величественным и размеренным шагом, потекли, виясь, по арене.
Без малейшего крика, без единого слова, без звона оружия и почти без топота копыт, выстроенные колоннами, конные вооруженные отряды поплыли друг навстречу другу; они расходились в разные стороны, сворачивали, свивались в круги и гирлянды, лента молодых голов в зеленых венках пересекалась с потоком бронзовых шлемов, лес дротиков и копий — с чащобой натянутых луков. То легкие и игривые, то сильные и грозные, кружились они по арене с быстротой птиц, с изворотливостью змей, с такой красотой и гармонией и так плавно, будто все их движения вторили длинной волшебной песне, некогда спетой в нездешнем мире.
Рукоплескания и крики смолкли, их сменил гул, похожий на шум моря, но и он стал постепенно затихать, пока не растворился в тишине, возмущаемой лишь горячим дыханием тысяч людей. Любопытство, уважение к старинным играм и к тем, кто в них принимал участие, сомкнули все уста и широко открыли разгоревшиеся глаза. С сидений благородного сословия и сенаторов многие из зрителей склонились к арене с побледневшими от волнения лицами, выискивая и ловя взглядом в толпе воинов своих близких и родных. За стенами амфитеатра царила мертвая тишина. На крышах портиков толпились люди, которые не смогли попасть внутрь. Совсем недавно эти толпы тоже ревели и шумели, но только зазвучали трубы, дававшие знать о начале зрелища, как они погрузились в торжественное молчание и стояли теперь на фоне небесной сини, подобные стенам, пестро изрисованным и склоненным к месту проведения игр. С небесной лазури, охлаждаемой пролетавшими вереницами белых облаков, тишина, тепло и яркий свет изливались на мураву, статуи и цветы Марсова поля. Был отчетливо слышен шум Тибра и журчание жемчужных фонтанов; вокруг цирка Фламиния медные капители колонн горели огненными коронами. На остроконечной вершине обелиска четко обрисовывались мощные формы божественного юноши; его лира, вся в солнечных бликах, оживала, дрожала, трепетала, и казалось, стоит только повнимательнее вслушаться, чтобы услыхать, как Аполлон на золотых струнах подыгрывает в небесах военным танцам, устроенным в его честь на зеленом дне огромной котловины.
Несколько голосов прорвали торжественную тишину возгласами:
— «Энеида»! «Энеида»! Божественный Вергилий!
При звуках имени любимого и давно умершего поэта многие из присутствовавших встали с мест. То, что они видели сейчас, было точной копией древнего увеселения, которое величайший из римских поэтов воспел в великой латинской эпопее. Перед зрителями оживала ее строфа. Казалось, на мгновенье из могил восстали самые давние из их предков. В этой строфе и в этой картине утонули все посторонние страстишки и вся мелкая суета. Собравшиеся в едином порыве подались телами к арене, вытянули руки и исторгли краткий страстный возглас: «Софос!»
И так же внезапно все смолкло, зато дно котловины закипело движением, загремело топотом, зазвенело оружием. Размеренный торжественный ритм менялся на бравурный и воинственный. Вместо того чтобы плавно и грациозно съезжаться и разъезжаться, отряды воинов ощетинились остриями копий, взяли на изготовку луки, подняли щиты, натянули поводья и, опьяненные дыханием бога войны, понеслись друг на друга. Еще мгновение, и эти огненные вихри схлестнутся, но вот один из них разворачивается и ищет спасения бегством. А погнавшиеся за ним тоже рассыпают свой строй. Арену усеяли воины, каждый из которых с проворством молний проделывал тысячи поворотов. Фракийские кони несли одетых в белое наездников, которые казались рассеявшейся по траве и не касающейся ее стаей лебедей. Другие, похожие на львов, точно гнались за добычей, распустив гривы по ветру; а те, что восседали на мощных черных конях, несли пожар бронзовых лат и шлемов, а над ними крылья свои распростер золотой орел Тита, и из гущи железных, стальных пик золотое его копье возвышалось над головами всех воинов, которые даже в пылу борьбы и поспешности бегства и погони не теряли его из поля зрения. Вот и теперь, по знаку, данному этим блестящим острием, отряды возвращаются из рассыпного боя, с быстротой мысли собираются, выстраиваются, разворачивают коней и в мгновение ока образуют посреди арены огромное, тесно сбитое каре из конских голов и покрытых доспехами человеческих торсов. Над этой стеной вырос ощетинившийся густыми колючими зарослями лес железных и стальных пик. Золотой орел, расправив крылья, облетел каре, и копье снова заколыхалось в вышине; стена каре раскололась, и рассеялась чаща поблескивавших клинков; кожаные, стальные, бронзовые щиты в руках воинов вознеслись над их головами: навстречу уже летел дождь стрел и копий.
Как проливной дождь, бьющий по металлической крыше, стрелы и дротики зазвенели, застучали по щитам; от густой тучи их на мгновенье потемнела арена, но потом снова стало ясно, и снова стала видна гирлянда коней и наездников, неподвижная, но, словно радугой, играющая перебрасываемым из рук в руки мечом. Так в греческом Пифийском танце[40], от которого, возможно, эти Троянские игры взяли начало, девицы играли с лютней, которую бросали из рук в руки.
Воины заменили лютню на меч. Широкий меч Тита, который бросали, ловили, передавали дальше, словно по воздуху летел, сея рукояткой, украшенной алмазами, дождь кроваво-красных, зеленых, голубых сполохов. Он пролетел по громадному кругу и ни разу земли не коснулся, ни одной ладони не порезал… и вот вверх, на высоту орла на шлеме, поднял его императорский сын, и по этому знаку гирлянда воинов рассыпалась, зазвенела щитами, и снова фракийские кони белоснежными лебедями над травой понесли воинов навстречу черным скакунам с орлиными крыльями; испанские кони, нежные и чуткие, с подрагивающей шкурой и фыркающими ноздрями, мечущие пламень из глаз, перекрещивались с косматым отрядом волчьих шкур и отрядом, окованным в сталь… И снова тихо, без восклицаний и без звона оружия, почти без топота копыт отряды разъезжались, сворачивали в разные стороны, вились по арене, грациозно, слаженно и так степенно, как будто движения их были послушны волшебной, в каком-то ином мире исполняемой песне…
Так продолжалось долго. Четвертый и пятый часы дня подходили к концу, а воины и кони без отдыха и усталости силой своей и ловкостью отдавали дань богу света и красоты, прославляя себя и развлекая народ.
Народ веселился. В отрядах воинов зрители узнавали дорогие им лица, выкрикивали славные имена, короткие страстные рукоплескания взрывались, замолкали, снова взрывались, обрывались, точно подрезанные ножом любопытства: что-то будет дальше? Однако они не загремели, как это обычно бывало, при появлении императора. Веспасиан прибыл очень поздно; народ его появления почти не заметил и тогда лишь кратко, рассеянно поприветствовал его, когда Тит при виде отца потрясанием копья привел в порядок свои отряды и вместе с ними приветствовал императора. Было известно, что сын и отец симпатизируют друг другу, поддерживают друг друга. Не укрылись от любопытных глаз и колкие взгляды, которые второй сын императора бросал на старшего брата.
Но всем и так было известно, что Домициан ненавидит Тита, любимчика природы и баловня судьбы, который и от природы, и от судьбы получил все, что только может иметь человек: чарующую красоту, силу, смелость, таланты, высшее достоинство и идолопоклонническую любовь солдат. Чего еще остается желать?
Впрочем, было и у Тита желание, на которое имеет право каждый смертный: назвать законной женой любимую женщину.
Трубы на вершине ворот снова заиграли воинственно, триумфально, громко, давая знать о скором завершении зрелища. По краю арены, выстроившись длинной цепью, внушительно и гордо шествовали отряды — бодрые, свежие, и лишь редкие капли пота сбегали из-под зеленых венков на молоденькие лица, тогда как шерсть коней была покрыта пятнами белой пены. Теперь, когда напряжение спало, головы воинов потянулись вверх, выискивая на трибунах лица знакомых и любимых и посылая из-под бронзового шлема улыбку к склонившимся над ареной девичьим устам, взволнованным и вожделенно дрожащим.
