Люди весело глядели на эту печальную выставку. Толстые пальцы тянулись вверх, указывая то на одно, то на другое, языки щелкали по нёбу, издавая звуки, уместные при вкушении изысканных яств; вертлявые подростки корчили рожи и всячески выказывали презрение к покоренному народу. Сильвий, ткач с Авентина, обнял за шею парфюмера Вентурия, и оба были вне себя от радости и от распиравшей их гордости. Их растолкал и растормошил протиснувшийся сквозь толпу сотник Педанус.
— Чего толкаешься, тюфяк, и людей распихиваешь? — крикнул обиженный Сильвий.
— Кувалда из каменоломни! Ты мне чуть руку не сломал! — тонким голоском поддержал приятеля модно подстриженный и благоухающий духами парфюмер.
Этим двум голосам вторил нестройный хор: за Педанусом шли другие сотники и простые вояки и немилосердно топтали ноги столпившимся своими тяжелыми, подбитыми металлом сандалиями, а сильными плечами бесцеремонно распихивали всех на своем пути. Какой-то подросток, который только что в веселом расположении духа корчил смешные рожи при виде представленной на картине группы военнопленных, обеими руками схватился за ухо и с громким плачем упал на землю. Его, мешавшегося на пути, один из солдат попотчевал оплеухой, от которой из уха несчастного мальца заструилась тонкой ниточкой кровь. Из толпы вновь полетели проклятья и ругань. Какая-то женщина, сжав в объятьях раненого мальчика, стала громко сетовать на наглость и бесцеремонность солдат, которые недавно ограбили ее мужа, садовника, везшего в Рим овощи и фрукты, а сегодня ранили ребенка…
— Неужели на этих нахалов римский гражданин не может найти управу?
— Он меня посмел тронуть, меня, Сильвия, работы которого украшают дворец самого кесаря!
— Долго спина моя будет помнить кулаки твои, Педанус, но клянусь Геркулесом, что уже завтра я отнесу флакон коричных духов человеку из свиты, чтобы жалобу мою на тебя он представил пред лицом божественного кесаря!
— Если ты посмеешь сделать это, Вентурий, то сразу убедишься, что голова твоя весит гораздо меньше унции корицы. Неужели ты до сих пор не понял, что на чаше римских весов сотник имеет вес сто талантов, а мирный гражданин — одну сотую унции…
Но тут все голоса перекрыл серьезный, печальный и ироничный голос:
— Неблагодарные души!
Все оглянулись в поисках говорившего. Человек, произнесший два эти слова, был строен, но черты его разглядеть было трудно, ибо прикрывал его голову широкий капюшон плаща, что вовсе не было странным: многие защищались от солнечного зноя капюшонами или широкополыми шляпами.
— Что такое? А ну, говори дальше! Или тебя мать только этим двум словам научила? — раздались голоса и смех вокруг.
Человек под капюшоном снова повторил:
— Неблагодарные души!
Педанус взялся разъяснить загадочные слова незнакомца. Он повернулся лицом к собравшимся и вскочил на мраморную глыбу. Издали могло показаться, что громадная его фигура в шнурованных сандалиях стояла на человеческих головах. Вознеся здоровенный кулак над головами собравшихся, он крикнул:
— Гражданин сказал правду. Ваши собачьи морды изрыгают вашу же неблагодарную душу. Вы готовы обвинить честного солдата, когда он возьмет себе из вашего горшка горсть вареных бобов или, проходя мимо, чуток придавит кончик вашего нежного пальчика! Неужели ни один из тех гениев, что покровительствуют разуму человеческому, никогда не надоумит вас, что, если бы не этот честный солдат, у вас не было бы того, что у вас есть?
В толпе раздались смех и крики:
— Пусть меня Юпитер отдаст подземным божествам, если я знаю, что у меня есть!
— У меня нет ни одной серебряной вещи!
— Что у меня есть, сотник? Что у меня есть?
— Покажи мне мою собственность, сотник, и я запечатлею сыновнее лобзание на твоей руке!
— Целуй, слепой щенок! — рявкнул Педанус. — Или эти горы золота, жемчуга и алмазов, на которые вы тут смотрите, не ваша собственность? Они принадлежат Риму, а вы — граждане Рима, стало быть — все это ваше!
— Хорошо! — раздался чей-то смех. — Когда я проголодаюсь, я откушу изумруд от этого трона и наемся им досыта, а когда моя Клелия станет приставать ко мне с разговорами о новом платье, я одену ее в жемчужный грот…
— Ничтожество! — ответил другой сотник, стоявший рядом с Педанусом. — Неужели ты не можешь насытиться гордостью римлянина, к ногам которого все народы мира сложили дань, и облечься в эту гордость?
— Правду сказал! Правду сказал Пуденс! Все народы мира сложили эту дань к нашим ногам. Это наша собственность! — раздалось множество голосов.
— И наша бессмертная слава!
— И сладость очей ваших, которые в святые дни могут видом этих богатств наслаждаться досыта!..
— Хорошо сказал, Педанус! Хорошо сказал, Пуденс! Здоровья и вечной жизни кесарю, который позволяет нам глядеть на это!
Педанус разразился смехом, от которого, казалось, задрожали мощные подмостки.
— Так почему же вы, стадо баранов, и нам тоже здоровья и вечной жизни не желаете? Ведь это нашим потом и нашей кровью слава на радость вам куплена. Чем же, по-вашему, они завоеваны, если не нашим мужеством? Чем, если не нашими руками и мечами, к ногам вашим брошены азиатские варвары?
Собрание огласилось восторженными криками. Все головы согласно закивали, все глаза, минуту назад еще яростные, с уважением и любовью обратились к монументальным фигурам сотников. Сильвий протиснулся к Педанусу и по-приятельски ласково потянул того за ухо.
Вентурий достал из складок платья флакон и окропил волосы одного из солдат; женщина, которая еще несколько минут назад сокрушалась об окровавленном ухе сына, подъяла пламенный взор и обнажила ряд белоснежных зубов.
— Я больше на вас не сержусь за то, что вы очистили повозку моего мужа от овощей и фруктов… — говорила она. — Когда будете проезжать за городом, зайдите в дом садовника Тация. Жена его, Бальбия, угостит вас отменным сыром и виноградом из собственного сада…
— И в благодарность за убийство сынов всех народов мира с удовольствием позволит вам рас-кровавить второе ухо своего сына! — во всеуслышание заметил стройный человек в плаще с капюшоном.
Но на этот раз никто не обратил внимания на его слова. В толпе зашикали:
— Молчать! Тишина! Сотник говорит!
Действительно, говорил Педанус. Широко размахивая сильными руками, он постоянно показывал на настилы, уставленные трофеями, которые были привезены из Иудеи, спрашивал о чем-то, что-то стал рассказывать. Сквозь затихавший говор толпы, словно оборванные рычания, доносились его слова:
— Если вы думаете, что это были веселые танцы, вы — стадо ослов. Говорю вам, что они защищались, как разъяренные львы… Они ломали и поджигали наши тараны и стенобитные орудия. Из трехсот машин на нас летели камни, а из бойниц сыпался дождь стрел, обернутых горящей паклей… на нас лили кипящую воду и масло… Все это они делали и даже больше… нападали на нас днем и ночью… не давали ни минуты передышки и безопасного сна… А, вот еще! Если бы вы их только видели!.. Вы бы тогда отлили столько же изваяний, сколько было римских солдат в этой схватке с разъяренными быками и леопардами… Иоханан Гисхальский — это не человек. Говорю я вам, он вовсе не человек вроде вас или нас, ну, то есть не такой, как я или Пуденс… Я собственными глазами видел, как из его головы вылетали языки пламени и переходили на головы его солдат… Говорю вам, это был колдун… Как-то раз они налетели на нас с Масличной горы, словно пена Лернейской гидры, даже Фульмината[42], даже он, этот самый стойкий из четырех легионов Тита, Фульмината, в которой сражались сотники Педанус и Пуденс, не смог выстоять… неколебимым строем, но легион все же отступил, и, если бы не Тит, услышав божественный голос которого мы переставали слышать самих себя… может быть, вы теперь не таращились бы на иудейские трофеи и не слушали бы, разинув рот, слова Педануса… Проклятое племя! Сколько раз ни вспомню о том кошмарном дне, который на мгновение затмил славу Фульминаты, столько раз руки чешутся броситься на этих врагов кесаря и Рима.
Так говорил Педанус, а гнев и суровость, все явственнее проступавшие на его в общем добродушном толстом лице, быстро, как по волшебству, передавались слушавшей его толпе.
— Проклятое племя! — вновь послышался тот голос, что недавно с иронией обещал съесть с голодухи изумруд из иудейского трона и одеть жену свою, Клелию, в жемчужный грот. — Проклятое племя! Так и хочется в отместку за Фульминату вырвать зубами хоть клочок из него!
Было видно, как даже самых скептически настроенных охватил энтузиазм. Те, кто стоял поближе к Педанусу, смеялись. По лицу сотника можно было угадать, что тот рассказывает нечто веселое. Все стали прислушиваться. Если бы в толпе нашелся хоть кто-нибудь не столь занятый рассказом сотника, он легко заметил бы, как лицо стройного человека в капюшоне покрылось румянцем, а в темных глазах заблестели слезы.
