С какой стати?
Оказалось, они узнали, что озлобленная группа «морячка» по всем закоулкам ищет «политикана». Их ненавистная мысль предельно ясна: «Нечего валандаться, к ногтю его!»
Долго столько «гостей» здесь оставаться не могли — скоро отбой и может вернуться камрад.
— В прачечную, к Володьке,— посоветовал Зарудный.
В прачечной пахло мыльной водой, стираными мантелями, густым потом.
Володя никого не ожидал и, когда вошли Девятаев с Соколовым, как-то неестественно встрепенулся, стал набрасывать грязное белье на ящик для мусора. Но, увидев Зарудного, веселее шевельнул уголками губ.
— Только «ура» не кричать. Наша армия форсировала Вислу, идет по Польше к германским границам. Все.
Посмотрел испытующе на Девятаева:
— Тебе остается два дня… Выдержишь? Силенок хватит? Ты сколько весил полгода назад, когда летчиком был?
— Примерно, девяносто килограммов.
— А сколько терял после боевого дня?
— Какие-то пустяки,— Девятаеву почудилось на миг, что его испытует вновь медицинская комиссия. Жаль, нет в ней доктора Воробьева из Кляйнкенигсберга. Нет Пацулы, Ворончука, Федирко, Цоуна — летчиков, которых бы в сегодняшней ситуации нечему было учить. И Грачева нет, и Китаева… Где они теперь? Вырвались на свободу или еще разделяют его участь?
— Сколько в тебе сейчас? — прервал минутные размышления Володя из прачечной.— Примерно, сорок пять. И ты поднимешь самолет, в котором тонны?..
— Его поднимут моторы. Мое дело ими управлять.
— А гайки там всякие знаешь?
— По дороге, если сейчас не разобрался, разберусь.
— Как прилетим в Москву, сразу про все маршалам доложим,— у Коржа было такое выражение лица, будто ему действительно присвоили адмиральское звание.
— Утро вечера мудренее,— подытожил Соколов. — Пора расходиться, уже отбой.
Сняв долбанки, Девятаев проскользнул мимо задремавшего дежурного в свой барак. Бандюги его не подкарауливали. Улегся на своей постели, но заснуть не мог. Мысленно просматривал приборную доску «хейнкеля», запоминал и еще раз проверял себя, какие стрелки должны зашевелиться, забегать при включении зажигания, сколько времени дать на прогрев моторов, как опробовать рули, запросить разрешение на взлет… Вопросов— рой. На все, казалось, дал ответы.
Но как все окажется на деле?
Неуемные мысли захлестывались, перерубали одна другую.
… Крутила метель, когда бригада разгребала снег на стоянке «юнкерса». В капонире ни летчиков, ни техников. Только тяжелый самолет, десять пленных да охранник с винтовкой.
Неожиданно Михаил уловил моторное тепло. Значит, двигатели прогреты, значит, можно…
Его взгляд, впившийся в пустую кабину, перехватил Соколов.
— Сейчас? — спросил загоревшимися глазами. Девятаев оценивал положение. Если лететь на самой малой высоте?.. Если посадить «юнкере» на брюхо?.. А если это будет не наша земля?.. Ох, сколько этих «если»…
— Нет, Володя, разобьемся.
В бригаде были готовы растоптать конвоира, готовы лететь хоть в метель, хоть во вьюгу, хоть в пургу. Они не были летчиками, не знали, что их может «подловить» в таком полете, какие препоны им уготованы.
Как объяснить это?
Михаил, опомнившись, проклинал себя за молниеносную вспышку, за эти соблазнившие его прогретые моторы…
— Нельзя, «не выйдет.
Если бы он был один-одинешенек, то представься такой случай, мог бы вскочить в кабину, ринуться в небо. Но он не мог оставить товарищей, и они надеялись на него, доверяли и верили ему.
«Нельзя, разобьемся».
И едва произнес эту фразу, как поблизости загрохотал тягач-вездеход. На нем привезли к «юнкерсу» бомбы.
Пленные с облегчением вздохнули и переглянулись: свой летчик не успел бы запустить моторы…
Но в тот раз Девятаеву все-таки повезло.
Все в бригаде, кроме него, впервые близко видели, как прожорливый люк самолета заглатывает тяжелые бомбы. От удивления замерли, забыв о работе.
— Вон! Вон отсюда! — замахали руками техники. Чтобы охранник ни о чем не догадался, Соколов, глядя на него невинными глазами, затараторил:
— Герр вахман, нам тут, как видите, делать нечего. Герр мастер распорядился расчистить капониры, которые завалены снегом и в которых нет самолетов. Вон там, на краю,— он показал на кромку у моря. Там, за капонирами, была свалка разбитых «юнкерсов» и «хейнкелей».
Такую «инициативу» Курносый действительно высказывал близорукому старичку-прорабу с болтающейся на ремне кобурой парабеллума. Мастер был прямо-таки польщен: «Верно, когда не успею дать задание, сами находите работу. Вы, Вольдемар, молодец: умеете стараться».
Береговую кромку сегодняшний вахман недолюбливал. Справедливо ли: пленные будут работать в капонире, где ветер не полощет, а он, эсэсовец, в тоненькой шинели, охраняя их, должен стынуть возле рулежной дорожки на пронзительном ветру.
Но и тут охранника с винтовкой «выручил» Соколов:
— Герр вахман, вам нужно согреться. Разрешите развести костер. Вон там, на свалке, есть разные рейки, щепки. Мы вчера приносили для вахмана, который был у нас.
Заслышав о дровишках и предвкушая жаркое тепло костра, вахман даже улыбнулся:
— Гут, гут.
— Надо побольше дров набрать. Разрешите, я возьму одного арестанта.— И, получив кивок одобрения, крикнул Девятаеву: — Эй, ты, доходяга, айда со мной!
На самолетной свалке их функции резко изменились. Соколов набирал две охапки щепы и реек, а Девятаев «обживал», проигрывая запуск моторов, кабину «хейнкеля».
— Да, Володя, я готов,— сказал Михаил на обратном пути.— Теперь все дело за погодой.
— Вот ее-то я изменить не могу,— невесело ответил Соколов;— Власти у меня такой нет.
Довольный вахман, предвкушая тепло, отметил Володю «наградой» — бросил ему сигарету.
… Когда же это было? Так это же сегодня!
Нет, наверное, вчера. Сейчас заполночь. Измотанные за день снеговой работой, соседи ворочаются на своих лежанках, похрапывают, кто-то про что-то скороговоркой бормочет во сне, кто-то тихо стонет. Наверное, к перемене погоды.
Погода…
Прислушался, приподняв голову и приставив ладони к ушам.
Да, за стеной не куролесила до печенок надоевшая вьюга, ветер перестал ныть и скулить.
Вот, значит, почему снаряжали бомбами «юнкерс», вот почему расчехляли «хейнкель»…
У нас бы дома, на аэродроме, летчики сказали синоптикам:
— Спасибо вам, боги погоды. А то, поди, фрицы нас заждались.
За стеной барака все отчетливее откладывалась тишина.
Знают ли о ней его друзья?
Девятаев, не шевелясь, ждал надежного утра.
ПОСЛЕ СИРЕНЫ
