— В депо? Что это такое? — спросил Эн. Эл. и заметил, что слово звучит несколько цинично и даже устрашающе. Как будто дергающихся и что-то бессвязно бормочущих больных сравнивают с паровозом. Хорошенькое дело…
Действительно, слово жаргонное, объяснил доктор, и означает всего лишь отдельную палату или изолятор, куда буйного в смирительной рубашке помещают, так сказать, на отдых. разве было бы разумнее, если бы они, психиатры, совали в руки потенциальным самоубийцам чашу с ядом?!
— Нет, совсем нет! Ни в коем случае! — запротестовал Эн. Эл., что, по всей вероятности, порадовало доктора, хотя едва ли то же самое можно сказать о последующих рассуждениях его подопечного. Поскольку мы мало смыслим в душевных болезнях, то и к страдающим ими не можем относиться так, как, например, к раковым больным, которым в самом деле следовало бы разрешить самоубийство, дабы избежать мучений. Что касается вопросов психоневрологии, то Эн. Эл. солидаризируется с хорошо известной Вдовой полковника[14], восклицавшей: «Врачи ничего не знают!» Разумеется, о воздействии лекарств психоневрологи знают, но почему они воздействуют именно так, а не иначе? Во всяком случае на основе просмотренной литературы у Эн. Эл. создалось впечатление, что полного представления они не имеют. Хотя бы потому, что нет материальных доказательств умопомешательства — какого-либо химического соединения, какой-либо ткани, которые при гистологическом исследовании отчетливо свидетельствовали бы о душевных расстройствах. Конечно, он не говорит об опухолях мозга, конечно, он не говорит о травматических повреждениях черепа в результате несчастных случаев. Исключает он также людей с сорока пятью и сорока семью хромосомами. А например, по поводу потери памяти, или амнезии, которой он сам удостоился и о которой по понятным причинам довольно много прочитал, ни слова не говорится о химии или электричестве. Как и в отношении неврозов, психопатических состояний, большинства форм паранойи. «Ignoramus», осмелится он сказать и не преминет добавить «ignorabimus»[15] … И если для некоторых болезней в самом деле обнаружены химические показатели — как для фенилкетонурииолигофрении, если он правильно произносит этот безумно сложный термин, — все равно вопрос «почему?» остается в силе. Скажите-ка, почему симпатичная аминокислота фенилаланин, в которой к консервативному бензольному кольцу прилепилось несколько вполне обычных групп, — почему красивый и запоминающийся аланин, который, между прочим, добавляют в некоторые кремы, призванные приукрасить женскую кожу, — скажите в самом деле, какого черта это простое милое соединение в ряде редких случаев выкидывает такие безобразные штучки? Никто не знает! Или возьмем хотя бы диэтиламид лизергиновой кислоты — также простое соединение, которые химик средней руки в лаборатории средней оснащенности может синтезировать в любое время; возьмем так называемый ЛСД — галлюциноген, наделавший столько шума, поскольку доводит разумных и во всех прочих отношениях добропорядочных гомо сапиенсов до невообразимых безобразий и оргий, причем одна половина корчится от смеха, тогда как другая, совсем наоборот, почему-то заливается слезами. Почему именно так действует ЛСД? Диэтиламид лизергиновой кислоты мы знаем, а вот мозг — не тут-то было! Не знаем, несмотря на то, что нейрологи чистой воды, к которым Эн. Эл. относится с полным респектом, в каких-то областях знают его до тонкости: он видел атласы мозга, где число образований с уже известными функциями приближается к сотне. Красивые атласы, прекрасные мозговые ландшафты, океаны плещущихся мыслей и чувств, а вот проникнуть в их глубинные течения, в слои бентоса, никак не можем! Тут Эн. Эл. застыл с открытым ртом. Он словно обмер.
— Что я сейчас сказал? Что я сказал в конце этого монолога?
— Вы изволили упомянуть о глубинных течениях, — кажется, к доктору уже пристала чужая выспренная манера говорить, — и о бентосе… Что с вами?
— Бентос, — повторил Эн. Эл. — Знаете, я вспомнил свое имя! — почти выкрикнул он. — Меня зовут Пент, вот!
— Великолепно! Видите, мы все-таки продвигаемся вперед! — Доктор взглянул прямо в глаза пациенту. — А фамилия? Она сама должна слететь с языка после произнесенного имени.
— Пент, Пент… — повторил Эн. Эл. — теперь, стало быть, Пент, — и развел руками: — Нет! Пока не вспоминается… Только Пент Нурмекунд вертится на языке — есть такой лингвист, полиглот…
— Ну, обязательно вскоре вспомните! Желаю успеха! Смотрите-ка, вы даете мне возможность объявить вечный шах, что я и делаю.
Между тем вскочивший со стула Пент немного обиделся, ибо Карл Моориц не проявил, по его мнению, достаточного воодушевления, более того — нашел время обдумать свое положение на доске. Словно прочтя его мысли, доктор заметил:
— Мне очень приятно. Очень. Но я не сомневался, что рано или поздно так и будет.
— Значит, этот человек, эта неустановленная личность все-таки Пент! — радовался Пент. — Недурственное имя, на финское смахивает. Теперь понятно, почему я в последнее время так упорно таращился на пятиугольники!
— Таращились на пятиугольники?
— Так точно! как говорят солдаты, у которых ведь тоже звездочки на пилотках. Таращился… как баран на новые ворота.
Доктор Моориц воззрился на него с изумлением.
— Что вы на меня так смотрите? А-а, понимаю. Понес шизофреническую ересь. Но скажите-ка, как еще называется пятиугольник?
— Пятиугольник?.. — Врач задумался и с некоторым сомнением назвал пентаграмму.
— Вот именно! Пентаграмма. Пента — Пент…
Наконец и психиатр сообразил, в чем дело, сообразил представитель науки, которой только что дали здесь не самую высокую оценку.
— Сегодня у нас игра больше не заладится, — сказал Пент (фамилии у него пока не было) и стал складывать фигуры в коробку. — Я малость не в себе. Н-да, и впрямь в каждом деле есть доброе и дурное: вы во всяком случае такой радости не испытывали из-за какого-то односложного имени. Я тоже. Кстати, при наречении этого имени, при обретении своего первого личного достояния я будто бы воспротивился с отчаянным плачем и во время крещения запустил в святую купель резиновой собачкой. А теперь вот радость несказанная!
— Если и дальше так пойдет, скоро наступит конец нашей шахматной игре. Вы химик, родились в Таллинне — нет, скажем осторожнее — росли в Таллинне, потому что места рождения, где вы запустили собачкой в воду, мы твердо не знаем. Так. Приблизительный год вашего рождения мы можем определить с весьма малой погрешностью. Найдем в архиве ТПИ за определенные годы списки выпускников. С этим мы справимся за три-четыре дня.
Химик Пент особой радости не выразил:
— Дайте мне все-таки еще недельку… Мне так хочется выяснить все самому. Вы же видите, как мне понравилось второе обретение имени… — У него был вид ребенка, у которого хотят отобрать его резинового щеночка. Врач смотрел на него с усмешкой.
— Не возражаю, тем более, что вас никто не разыскивает. Оно и понятно, учитывая ваш характер. По крайней мере мне. Вообще же все это необычно. Вот именно. Но вы можете быть вполне спокойны и продолжать свои мемуары, поскольку я все равно бы так сразу вас не выписал.
— Почему? — удивился Пент. Даже испугался.
— Разве вы чувствуете себя вполне здоровым человеком?
— Ну конечно!
— И полагаете, что подобная потеря памяти — вещь вполне обычная? Если бы я признал ее обычной, то вы…
— … Да, я в самом деле немного обиделся бы, — доверительно улыбнулся бесфамильный химик.
— Вам нужно время, чтобы прийти в себя, а я, со своей стороны, хотел бы установить причины вашей амнезии. Сказать по правде, тут у меня нет ни малейшего представления. Так что уж доверьтесь нам по-хорошему, хотя, как выяснилось, вы не питаете к нам особого уважения. И будьте довольны, что пока все идет в соответствии с обычной, «консервативной врачебной этикой», которая ни в малейшей степени не угрожает вашей драгоценной жизни.
— Пожалуйста, не считайте меня человеком, подносящим чашу с ядом, — произнес Пент (который должен примириться с тем, что отныне перешел в разряд полуустановленных личностей). — Вообще-то я человек лояльный и смирный, боящийся смерти и относящийся к ней уважительно. Когда я в средней школе на уроке химии должен был капнуть концентрированной азотной кислотой на живой желток — ведь оплодотворенное яйцо можно считать живым в какой-то степени, — то почувствовал себя палачом. Жизнь для меня — святое понятие, и было время, когда я чуть не попал в «сети религии». Правда, не совсем традиционной.
— Да что вы?! — пробурчал Карл Моориц.
— Представьте себе… — сказал Пент, затем взглянул на доктора вопросительно: — Очень интересно, что бы произошло, если бы я ничего не смог вспомнить и меня поэтому невозможно было бы идентифицировать? Дали бы мне — конечно, не сразу — новое имя и новый паспорт? И мне пришлось бы начинать свою жизнь сначала?
