прикосновения, но руку пришлось пожать.
Глава 13. Эмикрания
Когда Эмбер смогла, наконец, покинуть особняк на авенида де Майо, ей казалось, что она исчерпала запасы всех своих сил. Никогда ещё изображать кого-то другого ей не было так сложно. Никогда ещё ей не приходилось столько сил вкладывать в безразличие. Да, эмоции пожирают силы. Но пытаться их не испытывать стоит ещё больших сил. И поэтому бежать из особняка Агиларов ей хотелось со всех ног. Бежать куда-нибудь, туда, где людно, где можно напитаться чужой энергией. В порт, на вокзал, на базар или…
…или к дону Каро.
Она даже не заметила, как оказалась у ворот охраны. На выходе обычно никого не проверяли. Покинуть Голубой холм мог любой желающий. И Эмбер не стала задерживаться. Слишком хрупкой стала её защита, и риск, что кто-то заподозрит в ней эйфайра, вырос многократно.
Сеньор де Агилар попросил её остаться и помочь разобрать вещи в его кабинете, раз уж она, вернее, он, Эмерт Лино Вальдес, нанят прямо сегодня. Сеньор де Агилар очень торопился, хотел быстрее собрать какое-то устройство, и толковый помощник в этом деле ему был просто необходим. И Эмбер не могла отказаться, чтобы не вызвать подозрений. К тому же, это была лишняя и просто великолепная возможность поближе познакомиться с домом, так что ей пришлось остаться, хотя это и было очень рискованно.
Эрр Морис какое-то время наблюдал за ней с видом человека, который оценивает скаковую лошадь перед тем, как сделать на неё ставку. И его рукопожатие было точно таким же, оценивающим. Он стиснул в своей крепкой жилистой руке её ладонь с такой силой, что казалось: кость треснет пополам. А потом ещё немного удержал руку, произнеся нараспев, с явным северным акцентом:
− Весьма и весьма рад.
Он сверлил Эмбер взглядом светло-голубых глаз, и она даже кожей чувствовала, как этот человек пытается составить о ней мнение и никак не может с ним определиться. У него совершенно точно было отменное чутьё, потому что именно оно подсказывало ему, что с Эмбер что-то не так, есть в ней какая-то странность, но глаз уловить этой странности не мог. Вот эрр Морис и пялился на фальшивого Эмерта совершенно беззастенчиво, да так внимательно, что Эмбер ничего не оставалось, как постараться углубиться в разбор багажа своего нового хозяина. И она приступила к этому делу с небывалым рвением, и через час всё уже было разложено и распаковано. Её аккуратность и быстрота произвели такое впечатление на сеньора де Агилара, что, увидев плоды её трудов, он даже присвистнул и снова похлопал Эмбер по плечу.
— Да ты талантище, мой друг! Просто талантище! Я бы возился с этим дня три. А то и неделю.
И лучше бы он совсем её не трогал, потому что это было второй причиной, по которой Эмбер хотелось как можно быстрее убраться из особняка.
Всё то время, пока она разбирала коробки, сеньор де Агилар стоял рядом, наблюдая, как бы новый помощник чего не разбил, и Эмбер казалось, она всем телом ощущает ту боль, которая терзает этого человека. Эта боль жгла и иссушала так мучительно, как если бы Эмбер сама стояла рядом с кузнечным горном, испытывая кожей нестерпимый жар. Не просто жар… Словно огненный гвоздь вонзался ей в голову.
Любой эмпат может ощущать другого человека, как себя, и чужую боль и страдания, как свои собственные. С одной стороны — это преимущество, и оно позволяет им с лёгкостью перевоплощаться в других людей, выдавать себя за них, повторяя их манеру поведения, жесты, речь и темперамент. Но, в то же время, достоинства являются и недостатками. Всеми этими чувствами при копировании эмпаты проникаются столь сильно, что испытывать их начинают по-настоящему. И Эмбер никак не могла отгородиться от той боли, что терзала сеньора де Агилара. Как ни старалась, а не могла.
Обычно она умела отсоединяться от переживаний. Этому её научил шаман Монгво. Ведь без такой практики эмпату очень трудно было бы жить в городе, где каждый день наполнен страданиями, смертями и болью каких-то людей. Особенно в Тиджуке, районе не самом богатом, где иной раз матери выбирают между куском хлеба для себя или своего ребёнка.
Представь, что твои крылья — это паутина, или нити, или ветви дерева… Сплети из них кокон, сквозь который ты не будешь видеть ничего. И тогда ты сможешь не чувствовать. Не каждому ты можешь помочь, пусть даже сочувствием… И не каждому нужно твоё сочувствие, даже если он страдает. Страдания — это урок, это испытание, которое боги посылают человеку, чтобы научить его чему-то. Вмешиваясь, ты можешь помешать человеку усвоить его урок. Помни об этом каждый раз, когда собираешься проявить сострадание. Помни и взвешивай, и не одаривай никого сочувствием и помощью просто так. Потому что твоё сочувствие — это колодец, и, если каждый зачерпнёт из него по ведру, что в нём останется? Пить можно давать только тем, кто и в самом деле умирает от жажды. Только тем, кто истинно нуждается…
Но сегодня мудрость старого шамана ей помочь не могла. Как она ни пыталась сплести кокон и отгородиться от той боли, что испытывал хозяин дома, у неё это никак не получалось. Она искоса поглядывала на сеньора де Агилара, пытаясь уловить источник боли, но не могла понять, что его терзает. Рассеянный усталый взгляд, глубокая складка между бровей, что с ним такое? И в итоге не удержалась, всё-таки погрузилась глубже и взглянула на его ауру…
Взглянула и обожглась. Ничего подобного раньше ей видеть не приходилось! Алое пламя над головой сеньора де Агилара трепетало подобно короне, а затем сгущалось в толстое раскалённое веретено, которое насквозь пронзало его голову. Будто в глаз ему воткнули огненную пику. А поверх неё голову стискивал тёмный обруч, проходивший через виски.
Так вот что это за боль!
Лекари называют её эмикрания*…
Она лишь слышала об этой болезни, но никогда не видела сама. Говорили, что это болезнь богатых и благородных — мучительная, изматывающая боль, от которой нет лекарства. Говорят — это наказание божье за гордыню. И вот теперь, столкнувшись с ней впервые, Эмбер почувствовала эту боль на себе.
Эмбер иногда видела людские болезни — тёмные сгустки, похожие на присосавшихся к ауре человека мохнатых чудовищ. Иногда они напоминали огромных мокриц, иногда морских ежей, осьминогов или паутину, или кляксы, будто оставленные на бумаге нерадивым учеником. По ним она могла определить, насколько сильна болезнь и
