— За девочек, — бросил я.
Все рассмеялись, но тот упрямо повторил:
— За мальчиков, знаю.
Ему сказали:
— Ладно, Толястый. Чего пристал к человеку! А Толястый покосился на спортивную сумку, которую я взял в руки, и снова буркнул:
— Знаю.
Эх, знал бы он, что в сумке у меня лежат не бутсы и футболка, а котлеты и помидоры! Да я уже не стал разубеждать Толястого. Пусть думает, что угодно.
— Приходи к нам завтра, — сказал узколицый капитан.
— Я уезжаю. — И показал на сумку.
— Понятно, — подскочил опять Толястый. — С кем играете?
— Ни с кем. Я домой уезжаю. В Уярск.
— В Уярск, — надулся Толястый. — Там небось и про футбол-то но слыхали.
— Пока, — сказал я, пожал руку капитану, потом другим ребятам и зашагал.
У прохожего я спросил время. Оказалось, что до поезда остается еще полтора часа.
Я подумал, что Дим Димыч уже прочитал записку и отыскал в галоше ключи. Тетя Гекта, наверное, делает салат из помидоров. Нина сидит за билетами, вгрызается в науку. Таня… В это время она, видно, готовится к спектаклю. А может, она сегодня и не занята. Тогда она пойдет с Виталькой в кино. Нет, на вечерний сеанс их не пустят. Ну просто так будут гулять по улицам. Но пропадут…
Черт возьми! А я из-за них уезжаю. Не из-за них, из-за нее…
Лучше об этом но думать. Как-то невесело становится. Нужно думать о другом, о приятном. В футбол, например, хорошо поиграли. Отличный парень этот капитан. Да и другие ничего, даже, пожалуй, Толястый со своими губами. Если б не уезжал, и завтра можно было бы сыграть. Но я-то уезжаю. Для чего это «если б»? Если бы да кабы…
Вообще-то неплохо сесть где-нибудь отдохнуть немного. В игре я здорово вымотался. Ноги у меня гудели, спину поламывало.
У какого-то подъезда я увидел наконец скамеечку, но на ней сидел старик с палкой. Что же, остается и мне сесть рядом с ним и поглядывать на прохожих? Я пошел дальше.
Так доплелся я до станции метро. И тут я вспомнил про кольцевую линию. Нужно лишь попасть на нее, а там садись и кружи сколько угодно. Ну конечно, не совсем сколько угодно: так ведь и на поезд опоздаешь. Но все же круга два сделать можно — и отдохнешь, и станции посмотришь.
На этот раз я правильно опустил пятак, и автомат на меня не зарычал.
Я доехал до «Комсомольской» и там по переходу выбрался на кольцо. На часах, между прочим, было пять минут восьмого, и я решил, что мне вполне хватит одного круга.
На платформе уже не было той густой толпы, и никто не раздвигал закрывающиеся двери и не кричал: «Вомнемся!»
Я вошел в полупустой вагон и сел. Пассажиры вокруг были притихшие, утомленные. Многие еще только возвращались с работы, наверное, хотели есть. Я, например, после уроков бываю прожорлив, как этот метровский автомат, что без конца глотает пятаки.
Напротив меня расположился грузный полковник. В руке у него была папка. Он расстегнул ее, вынул какие-то странички, стал читать, но тут же отвел глаза в сторону, задумался. Глаза у него были серые, тусклые. Так и сидел он, позабыв про свои странички.
Сейчас я понимал этих усталых людей. Мне тоже хотелось не слушать чужие разговоры, а ехать, тихонько покачиваясь, и ни о чем не думать. Но не думать ни о чем я не мог. Не но своей ноле уезжал я из Москвы. Меня гнала обида. Она жила во мне и ныла, как больной зуб, то глуше, то острее.
На какой-то станции пошли две тетки с авоськами и сумками. Этих сумок у них было видимо-невидимо. Разве что в зубах не держали. А у одной тетки — она гола напротив меня, рядом с полковником, — через плечо была перекинута связка с баранками. Тетка была толстая, все пыхтела и отдувалась. Смотрела она сердито и настороженно.
Рядом со мною разместилась вторая тетка — маленькая и суетливая. Одна из ее сумок чуть было не вытеснила меня. Тетка это заметила и улыбнулась:
— Потерпи, милок.
— Ничего, — проговорил я, — пожалуйста.
Она мне понравилась. Не из-за того, что ежа-зала «милок», а просто взгляд у нее был приветливый.
На следующей остановке в вагон пошла молодая женщина. За руку она держала малыша. Малыш был одет в ярко-синие рейтузы и белый свитер с красными полосками, а голову его прикрывала синяя шапочка с белой помпошкой.
Молодая женщина села рядом с толстой теткой, а малыш садиться не захотел. Он беспокойно поглядывал то в окно вагона, то на пассажиров.
— Скорее, скорее, — вдруг заговорил он, — пароход отплывает.
— Не пароход, — сказал ему кто-то, — а поезд.
— Это по правде поезд, — живо отозвался малыш, — а понарошку пароход.
Все с любопытством посмотрели на малыша, а одна женщина — в руке у нее был портфель — сказала:
— И верно, пароход. Мы плывем но реке. А на берегах-то смотри сколько земляники!
Поезд в это время тронулся, стал набирать скорость.
— Земляники много, — согласился малыш. — И красная есть. Только мы очень быстро плывем. А вы, — обратился он к толстой тетке, — крепче держите свой спасательный круг. — Малыш показал на баранки. — А то, может, кто упадет в воду.
— Какой же это круг? Это баранки, — принялась растолковывать толстая тетка. — Понимаешь?
— Понимаю. По правде это баранки, а понарошку — спасательный круг.
В вагоне засмеялись. Толстая тетка вначале сердито поджала губы, а потом тоже улыбнулась.
— А я все же сорвала несколько земляничинок, — сказала женщина с портфелем. — На пот, возьми… — И она протянула малышу пустую ладонь.
Малыш подставил свою ладошку, и женщина «насыпала» ему земляники.
— Какая вкусная! — объявил малыш, «попробовав» несколько ягод. — И вы попробуйте. — Он повернулся к толстой тетке.
Та неловко «взяла» с ладони в кулак ягоды и «куснула», будто пол-огурца отхватила.
Все опять засмеялись, а громче всех тетка, что сидела рядом со мной.
— Вкусно, — проговорила толстая тетка, почавкав.
— Ой, — сказала женщина с портфелем, — какой-то утенок возле парохода! Давайте чуть повернем.
Малыш внимательно посмотрел на пол.
— Это не утенок, — сказал он. — Это морской цыпленок. Он всюду за мной ходит.
В вагоне раздался новый взрыв смеха. Глаза у полковника стали голубыми, и он спросил:
— Ты, наверное, в детский сад ходить, да?
— Нет, я хожу в пятый класс.
— Ну? — удивилась тетка с баранками.
— Понарошку, — уточнил малыш.
— А как тебя зовут? — опять спросил полковник.
— Меня зовут Алешка. — Малыш обвел всех взглядом. — Но это тоже понарошку. А по правде меня зовут Аленушка.
И тут вагон забился в истерике: моя соседка хохотала со взвизгиванием, полковник беззвучно трясся, тетка с баранками вытирала слезы кулаком.
— На-ка возьми. — Я протянул Аленушке свою гвоздику.
— Спасибо! — сказала девочка и, понюхав мой цветок, добавила: — Как пахнет!
Аленка и ее мать вскоре вышли, а пассажиры еще долго переглядывались и улыбались.
И я подумал: это понарошку пассажиры были такие притихшие и мрачные, а по правде-то псе они приятные и веселые люди. И еще я был доволен, что моя гвоздика попала в руки к такой чудной девчонке.
Электропоезд сделал круг, и я снова оказался на «Комсомольской».
Когда я выходил из метро, я вдруг почувствовал в себе какую-то неожиданную легкость, будто и не сидела во мне проклятая обида, будто перестала она ныть. И дышать стало свободнее.
«Это понарошку все у меня было так плохо, — сказал я себе, — а по правде ничего страшного. Не пропадать же из-за девятой колонны. Обойдусь я и без Танек с Витальками».
…Поезд двинулся так плавно, что я не заметил бы этого, если б не поплыла назад платформа вместе со всеми провожающими. Они кричали, махали руками, посылали воздушные поцелуи.
Шумная платформа быстро улетела прочь, и за окном теперь замелькали дома, краны и заводские трубы.
Рядом со мной возле окна стал пожилой седоволосый мужчина. Он щелкнул зажигалкой, закурил, сказал:
— Что, сосед, гостить едешь?
— Да нет, уже нагостился.
— Значит, домой, — не то спросил, не то сказал утвердительно седой мужчина.
— Ага, — ответил я. — В Уярск.
— Уярск — город красивый, — он затянулся сигареткой, — старинный.
Мне почему-то показалось, что он не бывал в Уярске, а просто говорит известное всем. Наверное, скучно стало, вот он и хочет перекинуться несколькими словами. Вообще-то я не люблю такие беседы, но сейчас мне тоже захотелось с кем-нибудь поговорить.
— Старинный, — согласился я, — даже очень.
— В гостях хорошо, а дома лучше, — изрек седой.
— Конечно лучше, — поддержал я его. — Какое сравнение!
Так и стояли мы у окна, ведя этот неторопливый и «умный» разговор.
А Москва удалялась, удалялась… Башни высотных домов почти скрылись, растаяли в серой дымке.
Из репродукторов неслась веселая музыка. Она словно бы и меня наполняла своей веселостью.
