— Без меня ты не пойдешь в сгоревшую церковь посреди ночи! — отрезал Лайл. — Я привык лазить по гробницам и храмам в темноте. А ты — нет.
— Тебе нужна ванна, — заспорила Оливия. — От тебя несет конским потом.
— Я хочу принимать ванну спокойно, — ответил он. — Я хочу спокойно есть свой ужин. Ничего не имею против ночного сна. Пока эта парочка рыщет на свободе, ничего из вышеперечисленного мне сделать не удастся.
— Я сама в состоянии…
— Знаю, знаю, — перебил ее Лайл. — Мы пойдем вместе, но тебе придется переодеться в более практичную одежду.
— Нет времени!
— Если они погибли, то останутся мертвыми и к тому времени, когда мы туда доберемся, — сказал он. — Если они всего лишь в беде…
— Всего лишь?
— Или неприятностями только запахло, что наиболее вероятно, то осмелюсь предположить, что наши леди выживут еще четверть часа. Они не более хрупкие, чем дикий вепрь.
— Лайл!
— Ты не сможешь карабкаться среди обуглившихся руин, разыскивая их, в таком платье, — сказал он. — Позволь Бейли переодеть тебя во что-то менее… менее… — Он жестом указал на ее оголенную грудь. — Менее воздушное. Но поторопись. Я даю тебе четверть часа, не больше. Если ты не будешь готова, я ухожу без тебя.
Пятнадцать минут спустя
— В брюках? — сурово сказал Лайл.
Оливия выскочила из дверей как раз вовремя. Он стоял уже на мостовой, готовый уйти без нее. Все в точности так, как и подозревала Оливия.
— Ты велел мне надеть что-то более практичное, — ответила она, все еще не в силах отдышаться после поспешных сборов. — Мне ни за что не удалось бы пролезть в платье в узкие места.
— Ты не полезешь ни в какие узкие места.
— В наши дни для женщин повсюду узкие места, — сказала она. — Однако в моде нынче модели более широкие. Мои рукава размером с маслобойку. Уверена, что прабабушке было намного легче разгуливать в кринолине.
— Если бы ты осталась на месте и позволила заняться поисками мне, тебе не пришлось бы втискиваться в одежду, которая не предназначена для женских форм.
— Ясно, — заключила Оливия. — Ты считаешь, что мой зад чересчур велик.
— Я такого не говорил! — возмутился Лайл. — Ты сложена иначе, чем мужчина. Никто не примет тебя за мужчину. Боже, у меня нет времени на подобную чепуху!
Он отвернулся и зашагал по улице.
Оливия пошла следом.
Лайл был в ужасном настроении, и Оливия понимала, что отчасти виновата в этом она. Она разбудила его ни свет ни заря после долгого и утомительного дня… после невероятно волнующего эпизода… о котором ей и думать не хотелось. Оливия сердилась на него и была расстроена по непонятной даже для себя причине.
То, что она сделала сегодня утром, было равносильно пощечине и побегу. Хорошо обдуманный недобрый поступок. И она оказалась в проигрыше, что случалось с ней крайне редко, а она не любила проигрывать.
— Идея не в том, чтобы сойти за мужчину, — начала она. — Я оделась ради удобства и комфорта. Ты велел надеть что-то практичное, а женские наряды непрактичны. И с каждым годом становятся все более непрактичными. Кроме того, разумный человек сообразил бы, что женщине невозможно сменить одно платье на другое за четверть часа. Тебе повезло, что я не спустилась в одной нижней сорочке.
— Как будто я тебя в сорочке не видел, — заметил Лайл.
— Если ты намекаешь на прошлую ночь, то это была моя ночная рубашка, — фыркнула Оливия. — И давай не будем говорить о прошлой ночи. Я не готова.
— А мне показалось, что это была сорочка.
— Значит, ты видел не так много сорочек, если не понимаешь разницы.
— Я мужчина, — заявил Лайл. — Мы не придаем значения мелким деталям женских туалетов. Мы замечаем лишь, много или мало на женщине одежды. По моим наблюдениям, на тебе было очень мало одежды.
— В сравнении с кем? — не унималась Оливия. — С египтянками? Они, кажется, склонны к крайностям. Они либо полностью закутаны до самых глаз, либо пляшут в одних колокольчиках. Дело в том…
— Сюда, — перебил ее Лайл, поворачивая на Сент-Хелен-сквер.
Площадь была шире, чем Кони-стрит, и не такая мрачная.
Проходя «Таверну Йорка», Оливия посмотрела наверх. На фоне неба, освещенного расплывчатыми пятнами звезд, вырисовывались темные силуэты зданий.
В следующее мгновение они уже пересекли площадь, свернули ненадолго на Блэйк-стрит, затем — на Стоунгейт и на узкую Йорк-лейн.
— Все дело в том, — сказала Оливия, — что женщинам следует разрешить носить брюки в подобных случаях.
— Все дело в том, — возразил Лайл, — что женщины не должны попадать в ситуации, которые требуют ношения брюк.
— Не будь ханжой. Тетя Дафна носит брюки.
— В Египте, — подчеркнул он. — Где женщины действительно носят одеяния наподобие шаровар. Но эта одежда не облегает фигуру, и поверх этих шаровар они носят многослойную одежду. Если бы ты надела такие брюки в Каире, тебя бы арестовали за непристойное поведение и высекли кнутом.
— Должна признать, что брюки немного тесноваты, — сказала Оливия. — Не знаю, как мужчины терпят это. Они натирают в чувствительных местах.
— Не говори о своих чувствительных местах, — предостерег Лайл.
— Я должна о чем-нибудь говорить, — сказала Оливия. — Один из нас должен постараться развеять тяжелое уныние от твоего общества.
— Да, ну что ж… — Лайл остановился. — О, черт, Оливия… Что касается прошлой ночи… когда ты пришла к моей двери…
Оливия тоже остановилась, сердце бешено колотилось в груди.
— Это была ошибка, — произнес Лайл. — Очень серьезная ошибка, во всех отношениях. Прости.
Он прав, сказала себе Оливия. Это ужасная ошибка со всех точек зрения.
— Да, — произнесла она вслух. — Так и есть. Но это не только твоя вина. Я тоже прошу прощения.
У Лайла был такой вид, словно у него камень с души свалился.
Оливия сказала себе, что ей тоже стало легче.
— Ладно, — кивнул Лайл, — значит, выяснили.
— Да.
— Просто чтобы внести ясность: ты все также невыносима, и я не прошу прощения за то, что отругал тебя, — заметил Лайл.
— Я понимаю и тоже не извиняюсь за сказанные слова.
— Что ж, очень хорошо.
Они пошли дальше.
Лайл никогда прежде не испытывал неловкости в ее обществе. Вот что значит пересечь черту, которую не следовало переступать. Он принес извинения Оливии, но не мог извиниться перед Рэтборном и не мог избавиться от ощущения, что предал его. Не мог избавиться от чувства, что совершил нечто непоправимое. Он открыл ящик Пандоры, и теперь…
— Пятнадцать минут, — прервал его размышления голос Оливии. — Только мужчина сочтет это разумным количеством времени.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
