Полковник тем временем отошел в другой конец кабинета, стал спиной к изразцовой печке и с нескрываемым недоверием осмотрел Пера — его лицо, его одежду вплоть до башмаков, даже шляпу, которую Пер при входе положил на стул у дверей.
— Ваше имя Сидениус, — так начал полковник после паузы. — Уж не из знаменитого ли вы пасторского рода?
Как и всякий раз, когда ему задавали этот вопрос, Пер притворился, будто не расслышал, и в свою очередь начал весьма едко иронизировать над столь неожиданной переменой во взглядах полковника. Но полковник резко и нервически перебил его, заявив, что не видит ни необходимости, ни смысла продолжать разговор, ибо его решение твёрдо.
Ясно было, что он стремится как можно скорей выпроводить Пера. Он, словно нарочно, не давал ему раскрыть рта, чтобы как-нибудь случайно не сменить гнев на милость.
— Я очень сожалею, — сказал он наконец, уже более дружелюбным тоном, и сделал несколько шагов в сторону Пера, — я очень сожалею, если мои слова пробудили у вас прошлый раз несбыточные надежды, но я ни секунды не сомневаюсь, что своим решением служу вашим истинным интересам. Вам нельзя отказать в способностях, но прежде всего вам необходимо отчётливо осознать, чего вам недостаёт. И вообще в двадцать два года честолюбие человека должно быть направлено исключительно на ученье. Так или иначе, в задачи нашего журнала отнюдь не входит опека молодых людей с их незрелыми опытами.
После этих слов он отвернулся и движением руки дал понять, что аудиенция окончена.
Но Пер не тронулся с места.
— А какой степени дряхлости я должен достигнуть, по мнению господина полковника, чтобы моя работа наконец получила признание?
Старый вояка побагровел и обернулся так поспешно, что ковёр взвихрился вокруг его ног.
— Вы что, с ума сошли? — заревел было он, но, увидев дрожащие, бледные губы Пера, сдержался. Он понял, что дело может плохо кончиться, и, опасаясь скандала, ещё раз повторил, что не видит смысла продолжать разговор.
— Я должен сказать вам только одно, господин полковник, — продолжал Пер. — Придёт время, когда вы ещё пожалеете, что выгнали меня.
— Вы смеете мне угрожать?
— Называйте это, как хотите. Но когда мы встретимся в следующий раз, вы придёте ко мне, а не я к вам… Вы обманулись во мне господин полковник… а я в вас. Знай я вас лучше, я бы ни за что не стал вас беспокоить. До свидания!
Старый солдат весь кипел от бешенства, но не ответил. В душе у него шла ожесточённая борьба. Когда дверь за Пером закрылась, полковника словно что-то толкнуло, он хотел догнать его, вернуть. Но с коротким «вот мальчишка!» повернулся, сел за письменный стол и со злости переворошил все бумаги.
Потом из гостиной прибежала насмерть перепуганная жена и спросила:
— Кто это был у тебя? Боже милостивый!
Он так хлопнул дверью, что с потолка упал большой кусок штукатурки.
— Да так, один… Я думаю, этот малый натворит бед не с одной штукатуркой.
— Да кто же он, наконец?
— Скажи мне это лучше сама! Скорей всего сумасшедший. Или шарлатан… А может, и гений… Поживём — увидим.
Глава VI
Ясным, погожим утром, в самом начале апреля, Пер сидел на открытой веранде ресторана на Лангенлиние и глядел, как льётся мимо него нескончаемый людской поток; весь город явился сюда после воскресной службы и сытного завтрака, чтобы погреться на солнышке и прочистить лёгкие солёным морским воздухом.
За последние несколько месяцев Пер сильно изменился. Он похудел (что его отнюдь не портило, остроконечная бородка, которую он отпустил нарочно для того, чтобы казаться старше, делала лицо его более выразительным. Прежняя дерзкая беззаботность исчезла. Теперь, когда Пер сидел, заложив руки за голову, и разглядывал вырядившихся ради воскресенья прохожих, по глазам его, по нахмуренным бровям нетрудно было угадать, что этот молодой человек уже испытал в своей жизни первое жестокое разочарование.
Дела у него и впрямь не ладились. Прежде такой стойкий благодаря несокрушимой вере в себя, такой осмотрительный, выдержанный, такой расчётливый, когда речь шла об устройстве его будущего, он после стычки с полковником Бьеррегравом совершенно потерял голову. Из желания отомстить полковнику, профессору Сандрупу и иже с ними, словом, тем, кто мешал его успеху, Пер обошел со своей работой всех мало-мальски влиятельных людей. Он обивал пороги редакций, пытаясь протолкнуть статью о проекте. Под конец он предложил совсем уже отчаянную попытку — добиться аудиенции у министра внутренних дел и убедить последнего в давно назревшей необходимости перестроить водное хозяйство страны. Но все, словно сговорившись, в ответ лишь насмешливо пожимали плечами, а то и вовсе указывали ему на дверь.
В довершение несчастья он был совершенно одинок; на всём свете не было человека, с кем он мог бы без утайки поговорить о своих неудачах и отвести душу. Раздражение, не имея выхода, обратилось внутрь, сделало Пера нелюдимым, породило в его мозгу больную мысль, будто он жертва сознательной и систематической травли. Своих бывших однокашников по политехническому институту он всячески избегал. Он боялся, что они считают его сумасшедшим (кстати, очень многие именно так и думали). В «Котёл» он не заглядывал уже больше года, хоть и знал, что Лизбет давным-давно утешилась в объятиях другого. Ему внушали самое неподдельное отвращение художники — эти любимцы датской нации, которые поклоняются природе не менее истерично, чем духовенство — потусторонним силам, и потому ходят в пророках, осенённых божьей благодатью, в носителях истины, в посредниках между небом и землёй. А если вдуматься, все они, и те, кто молится на размалёванные полотна, и те, кто проповедует поэзию настроения, — при всей своей смехотворности далеко не столь безобидные и невинные существа, как могло бы показаться с первого взгляда. Они тоже приложили руку к тому, чтобы убить веру в человека-хозяина, в человека — безраздельного властелина земли.
Вместе с полосой неудач пришло знакомое ещё с отроческих лет чувство одиночества, угрюмого, желчного одиночества; но раньше Пер казался себе чужим под родительским кровом, среди домашних, а теперь не находил себе места во всём отечественном устройстве. В каждом соотечественнике ему мерещился очередной Сидениус, который под фарисейским презрением к мирскому блеску и суете скрывает природную мещанскую косность; нередко он даже завидовал католикам, поскольку их священнослужителям запрещено жениться, и то духовное убожество, которое проистекает из притворного смиренномудрия и которое среди протестантских пасторов переходит от отца к сыну, у них, у католиков, не захватывает все слои населения, не переворачивает все понятия вверх дном, словно в стране горбатого короля, где малое называют великим, а кривое — прямым.
Ко всем затруднениям прибавились ещё и денежные. Хотя последнее время он жил беднее самого нищего студента, считал каждый грош, столовался в дешевых трактирах на Бургергаде, куда ходят только извозчики да лакеи, деньги, доставшиеся в наследство от Ниргора, таяли с невероятной быстротой. Он прикинул, что их от силы хватит ещё месяца на два, а что потом? Опять тиранить мальчишек в школе? Или начать унизительные скитания по фабрикантам и ремесленникам и выклянчивать у них случайную чертёжную работёнку?
Давали себя знать и сердечные огорчения: он до сих пор не мог забыть Франциску. С непривычным волнением перебирал он оставшиеся у него реликвии — засохший цветок (когда-то она сама воткнула этот цветок ему в петлицу), шутливое письмо от неё (прочесть это письмо можно было только с помощью зеркала), голубая шелковая лента (он однажды похитил эту ленту с её шеи). Теперь, когда под вечер он совершал свои одинокие прогулки и видел, как молодые люди, умеющие ладить со всякими властями, и с земными, и с небесными, наслаждаются весенним воздухом и любуются заходом солнца в обществе своих невест или молодых жён, им овладевала слабость, и он спрашивал себя, не пустому ли призраку принесено в жертву его счастье, и не лучше ли было бы выбросить из головы гордые мечты, стать таким, как все, приносить посильную пользу, скромно сидя на жестком конторском табурете, чтобы со временем жениться на Франциске и сделаться почтенным обывателем и счастливым отцом семейства в стране горбатого короля.
И это ещё не исчерпывало перечня неприятностей. Казалось, будто все злые силы ополчились против него. Несколько дней тому назад у них на Хьертенсфрюдгаде произошло событие, которое его крайне взволновало: нежданно-негаданно умер старый боцман. Утром он, как всегда, вышел на прогулку по своему обычному маршруту — вокруг Амалиенбургской площади, по Бургергаде до Антониастреде и уже повернул домой, но вдруг, на углу Готерс и Адельгаде упал на мостовую. Он успел ещё коснеющим языком назвать своё имя и дать адрес, и сквозь густую толпу зевак, которая немедленно собралась вокруг него, был перенесен в закрытую карету и доставлен домой. Жена, ожидая его с прогулки, уже поглядывала в зеркальце, и едва лишь карета остановилась перед домом, а из окошечка кареты высунулась рука полицейского, чтобы отпереть дверцу, она сразу поняла, что случилась беда, и бросилась вниз по лестнице. Пер сидел у себя, но, заслышав странный шум, вышел в переднюю узнать, в чём дело, и оттуда увидел, как мадам Олуфсен решительно отстранила полицейского и минуту спустя уже всходила на крыльцо, неся на руках безжизненное тело боцмана. Одна, без посторонней помощи, семидесятитрёхлетняя старуха втащила умирающего мужа по крутой лестнице, а полицейский с достоинством, приличествующим случаю, шествовал позади, неся коричневую палку и серый цилиндр Олуфсена. Пока отрядили гонца к доктору, а насмерть перепуганная жена плотника по собственному почину сбегала за пастором, Пер вместе с полицейским помог мадам Олуфсен уложить больного в постель, где через несколько минут тот испустил последний вздох, склонившись головой на грудь жены.
