- Как дядя? Все у него в порядке? - спросила она наконец сама, так как мадам молчала.
- Да, все в порядке, - ответила мадам.
После обеда, не дождавшись возвращения дяди, Симона, как обычно, стала собираться в город за покупками. Она прекрасно знала, как неодобрительно отнеслась бы к этому мадам, но ее это не остановило. Она надела зеленое полосатое платье, взяла корзину и велосипед.
Въезд в город охранялся заставой, у которой стоял немецкий патруль. Симона была потрясена. Она знала, что боши пришли, мысленно готовилась к этому бесчисленное множество раз, но когда увидела их перед собой, испугалась, как будто на нее обрушилось что-то неожиданное. Солдаты, молодые парни с тупыми, безразличными лицами, едва взглянули на Симону; для пешеходов проход был свободный. Симону пропустили беспрепятственно.
Она шла по городу как во сне. Повсюду были немецкие солдаты. Рассудком Симона понимала, что эти солдаты - живая действительность, но все ее существо отказывалось этому верить, пугающее чувство нереальности всего, что она видела, не оставляло ее. Не может этого быть, чтобы они были здесь, в городе, расхаживали по улицам и громко разговаривали на своем непонятном, варварском языке.
У Симоны не было заранее сложившегося представления, какие они, эти вторгшиеся победители; ей только казалось, что то злое, что они несут с собой, должно и внешне выразиться в чем-то отталкивающем и страшном. Она готовилась увидеть бездушные, жестокие лица, готовилась услышать о бесчисленных злодеяниях. Но все было иначе. Боши оказались молодыми, бесцеремонными и довольными собой людьми - только и всего. Симона, обладавшая здравым смыслом, видела это, и все же чужеземцы казались ей нестерпимо наглыми. Само их присутствие было нестерпимой наглостью, и эта наглость обжигала Симону болью и яростью.
Боши расположились, как дома. В бесцеремонно расстегнутых рубашках они шатались по городу, посиживали перед отелями, на площадях, на террасах кафе, они смеялись и громко разговаривали и поливали себя водой из фонтанов на площади Совиньи. И эта непринужденность, эта развязность бошей, чувствующих себя в Сен-Мартене как дома, казались Симоне страшнее самой ужасной грубости, какую она только могла себе представить.
Открылись кое-какие магазины. Но жители Сен-Мартена, показывавшиеся на улицах, робко жались к стенам домов, разговаривали вполголоса, торопливо пробегали по тротуарам, спеша поскорее попасть домой, - они казались чужими в собственном городе. Бродя по знакомым извилистым, горбатым улочкам, Симона чувствовала себя здесь вдвойне чужой, чужой бошам, и чужой горожанам, от которых ее отделяла ее тайна; больше того - ей казалось, что горожане смотрят на нее, как на чужого, непонятного им человека.
Она шла мимо дома Этьена. После вчерашнего она еще не говорила ни с кем из близких ей людей. Ей необходимо повидать Этьена. Она позвала его условным свистом. Может быть, он не уехал, может быть, он дома. Она ждала, выйдет ли он, словно от этого зависела ее жизнь. Он вышел.
Его честное широколобое, с узким подбородком, лицо отражало, как зеркало, малейшее движение души, и Симона сразу увидела, что он все знает. Иначе и быть не могло, ведь она так опрометчиво рассказала ему тогда свой сон. Она пожалела, что рассказала, но теперь была довольна, - можно открыто говорить с Этьеном.
Точно так же, как вчера, они, не уговариваясь, направились в парк Капуцинов. На площадке для игр возились дети. И два немецких солдата были здесь и с улыбкой смотрели на детей. Это не помешало Симоне и Этьену присесть на одну из низеньких скамеек.
Этьен восхищенными глазами смотрел на Симону.
- Я всегда ждал, - сказал он хриплым от благоговейного волнения голосом, - всегда ждал от тебя чего-нибудь поистине великого.
Симону, залившись краской, не знала, куда деваться от смущения, она возилась с велосипедом, прислоненным к скамье. Но в душе ее были гордость и счастье.
- Ты, значит, считаешь, что это было правильно? - застенчиво пробормотала она.
- Правильно? - возмутился он. - Ты совершила подвиг. Я горжусь, что я твой друг. Чудесный сон тебе приснился.
Симона покраснела еще сильнее. Она не знала, что сказать. Он, помолчав, сказал с лукавой улыбкой:
- И все знают, что это сделала ты.
- Откуда? Каким образом? - спросила она, ошеломленная.
- Но ведь это совершенно ясно, - ответил он, - ведь ты дочь Пьера Планшара.
- А разве никто не думает, что это мог сделать сам дядя Проспер? спросила она.
- Мосье Планшар? - Этьен удивленно взглянул на нее. - Нет, это, пожалуй, никому не приходит в голову.
Он видел, в каком она смятении.
- А почему бы им не знать, что это сделала ты? - спросил он. По-моему, нет ничего плохого в том, что они знают, только от бошей это нужно скрывать.
Симона напряженно думала. Дети шумели. Солдаты ушли.
- Послушай, Этьен, - сказала она, - ты прав, это хорошо, что они знают, но помни: важно, чтобы никто ничего не знал. Это не я сделала. Да как я могла это сделать? Я все время была в городе, все меня видели. Я была в супрефектуре, я оставила свои велосипед в супрефектуре. Понятно?
- Ты действительно все предусмотрела, - изумился Этьен.
Они пошли обратно к центру города. Симона чувствовала, что все смотрят ей вслед: это было ужасно, точно мурашки ползали по телу, но было в этом и что-то прекрасное. Хорошо, что она не одна, - и Симона оживленно болтала с Этьеном.
Они вышли на площадь. На скамье под вязами сидел Морис с разряженной в пух и прах Луизой.
- Добрый день, Симона, - крикнул он ей. - Куда это ты так торопишься?
- Не знаю, - сказала она нерешительно.
- Зато я знаю, - ответил он. - Отправь-ка своего молодого человека домой. Если ему угодно, он может прогуляться с моей Луизой. Мне в самом деле необходимо с тобой поговорить.
- Мосье, - сказал Этьен как можно грознее.
- Не волнуйтесь, молодой человек, - сказал Морис. - С вашей Симоной ничего не случится. Она нуждается в добром совете, поверьте мне.
Симону разозлило, что Морис опять всем и всеми командует; и в то же время ее обрадовало, что вот есть человек с ясной головой, готовый помочь ей в ее довольно сложном положении.
- Позволь уж я с ним потолкую, Этьен, - попросила она.
Луизон встала и оглядела ее с чуть заметной лукавой, вызывающей улыбкой. Симону это нисколько не задело. Она присела рядом с Морисом.
- Ну вот, наконец, - сказал он, но не начинал разговора, пока они не остались одни.
- Ну и сюрпризец же ты мне преподнесла, моя дорогая, - начал он. - А все твоя "девичья романтика", - прибавил он насмешливо. Симона густо покраснела. - Расплачиваться за твой патриотический порыв в первую очередь пришлось мне, - продолжал он. - Прежде всего они заподозрили меня.
- Вас? - спросила Симона. - Кто это - они?
- Для меня не совсем ясно, - отвечал Морис. - Меня вызвали в супрефектуру, там были прокурор Лефебр из Франшевиля, мосье Ксавье и немецкий офицер. Немчура так и буравил нас всех глазами, но рта ни разу не раскрыл.
- Вас заподозрили, вас? - спрашивала Симона. Ее ужасало, что она еще и Мориса подвергла опасности; в то же время ей было приятно, - он словно принимал участие в ее деянии.
- Тебя это удивляет? - спросил Морис. - Да это вполне естественно.
- Я бы, разумеется, немедленно вас выручила, если бы с вами что-нибудь сделали, - сказала она горячо и решительно.
- Очень мило с твоей стороны, - ответил Морис. Его насмешка не рассердила Симону.
- Туго вам пришлось? - спросила она.
- Да, не скажу, чтобы это было так же приятно, как первая брачная ночь. Я не знал, куда они гнут, а выдавать тоже никого не собирался. Прошло некоторое время, пока я смекнул, чего им надобно. Боши хотят установить две вещи. Во-первых, когда эта история произошла. Если до того, как они заняли город и объявили, что всякое уничтожение военных материалов будет строго караться, - тогда их это не интересует, тогда формально это ненаказуемо. Главное же, они хотят выведать, откуда все это исходит, что это за патриоты такие, где им искать своих врагов? Спрашивали они обиняками, явно стараясь сбить меня с толку, запутать. Пришлось сначала повалять дурака. Но потом мосье Ксавье навел меня на правильный путь.
- Тяжелый был допрос, Морис? - виновато спросила Симона.
- Конечно. Мне не хотелось неосторожным словом втянуть кого-нибудь в беду, - ответил Морис. - Мою собственную невиновность доказать было не трудно.
- Я рада, что им не удалось поймать вас в свои сети, Морис, - искренне сказала Симона. - Но зато, - продолжала она с гордостью, - пари вы все-таки проиграли.
- Какое пари? - с удивлением спросил Морис. - Ах да, вспомнил. Я, конечно, заплачу. В любую минуту можешь получить свою водку и сигареты. Но я плачу только как истый джентльмен. Прав, разумеется, я.
- То есть как? - возмутилась Симона. - Вы ведь говорили, что дядя Проспер никогда в жизни не пожертвует своим гаражом.
- А разве он им пожертвовал? - удивился Морис. - Ты получила его согласие? - Все широкое умное лицо Мориса смеялось.
