— И ты не знаешь?
Он взглянул на нее так, что сердце у нее сжалось. Вдруг обняла его колени и воскликнула:
— Нет, знаю: ты можешь — ты один!
Он ничего не ответил и закрыл лицо руками. Опять долго молчали.
Вызвездило. Млечный путь заклубился раздвоенным облаком, от края до края пустыни; холодно искрилось семизвездье Туарт-Гиппопотамихи, и жарко пылали стожары.
Царь отнял руки от лица и посмотрел на Дио. Тихо было лицо его, как эта ночная пустыня и звездное небо над ней. Но Дио содрогнулась: вспомнился ей Сфинкс с лицом Ахенатона: если бы человек тысячу лет промучился в аду и снова вышел на землю, у него было бы такое лицо.
— Дио, сестра моя, возлюбленная, зачем ты пришла ко мне, зачем полюбила меня? — проговорил он, ломая руки. — Мне без тебя было легче; я тогда не знал себя, не видел. В первый раз увидел в тебе и ужаснулся: кто я? кто я? Уйди же! Зачем тебе мучиться со мной?
— Нет, брат мой, я никогда от тебя не уйду, я хочу с тобою мучиться!
— Из огня спаслась, и опять в огонь?
— Да, в твоем огне хочу сгореть!
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ. Я НЕ ОН
I
Приближались дни наводненья. Раскаленная, растрескавшаяся, черная, трупная, страшная, под страшным солнцем, земля изнывала. Нил едва сочился в тинистом русле. Люди, животные, растенья издыхали от зноя. Если бы он продлился, все, казалось, сгорело бы, как в огне пожара или Шехэба.
Но, день в день, час в час, совершилось божье чудо: мать Изида заплакала над умершим сыном — иссохшим Нилом; канула в него слеза ее — звезда, предсолнечный Сириус, и овноглавый Хнум открыл источники вод.
Радостно заквакали лягушки; зашагала цапля по черному илу, точно мерила землю, как мудрый бог Тот, Землемер; и мерили воду писцы Водяного приказа, от Водопадов до Устья, по зарубкам на каменных стенах водомерных колодцев, а простые люди — по крокодильим яйцам да муравьиным кочкам: выше них вода не подымается; двенадцать локтей — погибель, шестнадцать — спасенье земли.
В эти дни поехал Мерира в Нут-Амон, Фивы, на свиданье с Птамозом. Тот умолял его не медлить: был очень плох, ждал смерти с часу на час. Но Мерира, уже будучи в Фивах, все откладывал свиданье, как будто боялся чего-то.
Был тоже болен; ночью томила бессонница, а днем бродил по городу, не находя себе места. Все брезгливо морщился, как от дурного запаха. Это была одна из странных мук его болезни: всюду преследовали его дурные запахи — дохлой крысы, как в хлебных амбарах, помета летучих мышей, как в пещерных гробницах, и тухлой рыбы, как на берегу Нила, где чистят, солят и сушат рыбу на солнце. Никакие благовонья не помогали: смрад сквозь них был еще ужаснее.
Однажды, дня через три по приезде, он сидел у восточных ворот Апет-Ойзитской ограды, где лежало в развалинах гробничное святилище царя Тутмоза Третьего.
Солнце стояло в зените, лучи его падали отвесно, почти без теней. Страшный светлился, как расплавленное олово. Мерира сидел в узкой тени от венца исполинского рухнувшего столпа — двойной головы Телицы Гатор. Тень у ног его сокращалась так быстро, что, казалось, можно было следить за нею глазом: только что весь был в тени, и вот уже солнце обожгло ему ноги. Видел, как пробежал скорпион в пыльной траве; но не шевельнулся, оцепенел. Тупо ныл левый висок, точно рыбья косточка была продета сквозь глазные яблоки. Тошнило. Во рту был вкус смерти.
Черные точки, как мухи, плыли в мреявшем от зноя воздухе и таяли, как червячки стеклянно-прозрачные. Один из них начал расти и вырос в дряхлого Сфинкса с лицом Ахенатона; если бы человек промучился в аду тысячу лет и снова вышел на землю, у него было бы такое лицо. Медленно проплыл, истаял; но опять вернулся, сгустился, отяжелел, стал на четвереньки; задние лапы львиные, а вместо передних — человечьи руки. Побежал, застучал ногтями отвратительно.
Точно разрывая со страшным усильем невидимые путы на руках и ногах, Мерира очнулся, встал и пошел.
Теми же подземными ходами, как некогда Дио, спустился в большую, низкую, на низких четырехгранных столпах, гробничную палату, или святилище. Посередине стояло гробовое ложе; на нем лежал мертвец.
Сводчатая впадина в стене, где некогда на ложе из пурпура, в сияньи лампад, покоился великий Амонов овен, была темна и пуста: он только что издох, и тело его отдали умастителям.
Мерира велел выйти двум бывшим в палате жрецам, подошел к ложу, на котором лежал мертвец, стал на колени и нагнулся к нему. Мертвец открыл глаза, живые, молодые, бессмертные; губы его разжались и зашептали, зашелестели, как сухие листья:
— Ты, Мерира?
— Я.
— Благословен будь Единый, Истинный! Семь лет ждал я тебя, сын мой, знал, что придешь, — не умру, не увидев тебя. Что же так долго не шел? Думал, не прощу? Все прощу. Ну, говори же, с кем ты, со мной или с ним?
— О, если б я знал, если б я знал, отец! Оттого-то семь лет и мучился, что не знаю, с кем. Может быть, ни с тобой, ни с ним…
— Между нами быть нельзя.
— Честному нельзя, а подлому все можно. Семь лет я только и делал, что подличал, лгал себе и другим. О, не мучай же меня и ты, отец, не спрашивай, с кем я, — сам реши!
— Если решу, не поверишь! Помнишь клятву?
— Что мне клятвы? Я преступил их давно.
— Нет, хотел преступить, но не мог. Сам знаешь, вместе вам в мире быть нельзя: или ты, или он; если не его — себя убьешь.
— Да, может быть, себя. Или так: сначала его, а потом себя… Можно, отец, убить, кого любишь?
— Можно. Тело убить, чтобы душу спасти.
— Ну вот, так я и… А может быть, и не так: не из любви убью, а из зависти. Нищий — богатому, подлый — честному, мертвый живому завидует. Сэт Озириса, брат брата, убил из зависти. Да и как не завидовать? Он есть — меня нет: он жив — я мертв. Он убивает, истребляет меня на веки веков.
— Зачем же не приходил? Что у него делал?
— Что делал? Думал, одолею, обману, запутаю в сеть, и вот сам…
Не кончил, тихо усмехнулся и спросил:
— А что, отец, хорошо ли, что Сэт убил Озириса?
— Что спрашиваешь? Сам знаешь: не хорошо для людей, слепых щенков. Озирис — жизнь, Сэт — смерть для них, а для нас, мудрых, не так. Мучимый мучает, закланный заколает, убитый убивает мир. Озирис — Аменти — вечный запад, солнце мертвых, конец мира: он над миром взойдет, и потухнет солнце живых; бог с сердцем небьющимся мир победит, и сердце мира биться перестанет. Благ, и благостью своею ловит мир, как птицу — птицелов. Говорит: «жизнь вечная», и вот, вечная смерть. От начала мира Сэт с Озирисом борются, но мир еще не знает, кто победит.
— Как похоже на него говоришь, отец! Один волосок отделяет тебя от него…
— Да, истину от лжи отделяет один волосок. Знаешь тайну? Был Озирис первый — будет второй, этот — только тень Того: этот сказал — Тот сделает.
— Что сделает?
— Погубит мир.
— А может быть, мир за Него погибнет и счастлив будет?
— И ты будешь счастлив?
— Может быть, и я.
— Так любишь Его?
— Люблю. Разве можно Его не любить? Он прекраснее всех сынов человеческих. Знал диавол, чем людей соблазнить. Люблю и тень Его, царя Ахенатона; люблю и ненавижу вместе. И он это знает — знает, что хочу его убить…
Птамоз молча снял с руки своей перстень и надел его на руку Мериры.
Царь Тутмоз Третий, прапрадед царя Ахенатона, подарил этот перстень великому жрецу Амона, Хатузенебу. Чашечка с ядом была в нем под огненно-желтым карбункулом — «Амоновым оком». Царь завещал, умирая, отравить этим ядом того из царей Египта, кто изменит Амону.
— Дух мой на тебе да будет, сын мой, и дух Сокровенного! — молвил Птамоз, положив руки на голову Мериры. — Отныне великий жрец Амона — ты, Мерира, сын Нехтанеба. Горе врагам твоим, Господи! Тьмою покрыто жилище их, вся же земля во свете твоем; меркнет солнце тебя ненавидящих, и восходит солнце любящих.
Замолчал, закрыл глаза и долго лежал, не двигаясь. Вдруг слабый трепет пробежал по телу его. Глубоко-глубоко вздохнул; грудь поднялась, опустилась и уже не подымалась. Но ничто не изменилось в лице.
Долго Мерира вглядывался в него, не мог понять, жив он или мертв. Взял руку — холодна; пощупал сердце — не бьется.
Кликнул жрецов и сказал:
— Великий ясновидец, Урма, пророк всех богов юга и севера, великий жрец Амона, Птамоз, вознесся к богам!
II
— Дело начато, надо кончать; нечего плакать над прокисшим молоком, как сказала одна умная девушка, сделав то, чего исправить нельзя, — проговорил вельможа Айя, и все рассмеялись.
— Скоро ли выйдет указ об истребленьи богов? — спросил Тута.
— Дней через десять, — ответил Пареннофер, хранитель царской печати.
— Поторопить бы, — возразил Тута. — Ведь с этого все и начнется…
— Как бы только не началось такое, что нам и голов не сносить, — пробормотал начальник царского дома, Ахмес.
