Долго молчала она; наконец, спросила еще тише:
— За что ты его ненавидишь?
— Будто не знаешь? Да ты что, веришь, что царь Ахенатон и есть Тот, Кому должно прийти?
— Нет, я знаю, он только тень Его.
— А ведь сам-то он верит?..
— Нет, и сам не верит. Это твой соблазн, твоя сеть, но он уже разорвал ее…
— Не разорвал, — не разорвет никогда! Я соблазнил его, говоришь? Да разве без него самого я мог бы его соблазнить? Я только сказал, что он думал; тайну его ему же открыл. И разве можно сказать: «Я — Он», и покаяться? Кто кого соблазнил, он — меня или я — его, не знаю. Но все равно, нет на земле соблазна большего, как человеку сказать: «Я — Бог». Да, этот — только тень Того; этот сказал: «Зажгу огонь», а Тот зажжет. Но, может быть, еще успеем потушить…
— Нет, не потушите. Его огонь — любовь: «любви не потушат и великие воды», это ты сам сказал. Нет, Мерира, ты на него не восстанешь!
— Думаешь, боюсь его?
— Не его, а Того, Кто за ним.
— Лжец, убийца, дьявол — вот кто за ним. Если бы Он и сам пришел, я на Него самого восстал бы!
Вдруг зеленые стены раздвинулись, и выплыла царская лодка. Царь стоял на корме с Маху и что-то говорил ему, указывая на островок.
— Смотрит, смотрит на нас, — прошептал Мерира в ужасе. — Спрячемся!
Оба зашли за чащу папирусов. Лодка проехала мимо.
— А ведь, кажется, твоя правда, Дио, я на него никогда не восстану, — молвил Мерира с тихой усмешкой и провел рукой по глазам, как бы просыпаясь от сна. — Может быть, на себя восстану, но не на него…
И, помолчав, спросил:
— Не скажешь ему, о чем мы с тобой говорили?
— Не скажу, — ответила она и, взглянув на него, поняла так ясно, как еще никогда: «Он враг».
IV
Заакера давал пир. Столпная палата дворца, где собрались гости, выходила на открытые сени, а сени — на реку. Пальмовидные столпы с чешуйчатым, по золотому полю, узором из разноцветных стекол искрились в огнях многолампадных свещников — пылающих кустов, точно изваянные из драгоценных камней, а между ними зияли черные провалы в ночь. Там ржавый серп ущербного месяца сеял на зубцы Ливийских гор свой темный свет и тускло-медным столбом отражался в черной зыби реки, так широко разлившейся, что трудно было поверить, что это река, а не море.
Ночь была тихая, но, как часто во время половодья, свежая. Тихое, с севера, веянье веяло так ровно, что огни лампад наклонялись, все в одну сторону.
Синий, с золотыми звездами, сквозил потолок сквозь белые дымы курильниц, как настоящее небо сквозь облака.
Гости сидели полукругом в свободном от столпов четырехугольнике: царь — посредине; справа от него — наследник Заакера с супругой, старшей царевной Меритатоной; потом — Рамоз, Тута, Айя; а слева — царица; рядом с нею было пустое место для Мериры, еще не пришедшего; далее — Маху, Дио и другие. Члены царского дома и старшие сановники сидели в креслах и на складных стульцах, а младшие — на полу, на коврах и циновках.
Внутри полукруга стоял большой, круглый, на одной ножке алебастровый стол; на нем — хлебы в виде пирамид, конусов, шаров и священных животных; блюда с яствами, закрытые свежими листьями от мух, и груды плодов; исполинские, в локоть длиною, гроздья ливийских лоз, редкие плоды шахарабы, пятнистые, как шкура леопарда, и червоно-золотые, яйцевидные, с четырехлепестковой чашечкой плоды персеи, такие душистые, что их нюхали вместо цветов. Вокруг стола возвышались четыре увитых цветами, деревянных, из перекрещенных планочек, поставца с пивами и винами.
Девочки-нубиянки в белых одеждах из прозрачного льна — «тканого воздуха» или совершенно голые, только с узким пояском немного повыше пупа, разносили в чашках яства и питья. Мясо, нарезанное мелкими кусками, ели пальцами, умывая руки в душистой воде после каждого блюда. Пиво и вино сосали через камышовые трубочки.
Непрерывно колыхались опахала из страусовых перьев и мухогонки из шакальих хвостов: если бы остановились, заела бы ночная мошкара.
На голове у каждого гостя была наполненная благовонною мастью чашечка с продетым под нею стеблем лотоса, так что цветок свешивался на лоб. Медленно, от жара огней и теплоты тела таявшая масть стекала на белую ткань одежд, оставляя на ней жирные, желтые полосы; чем больше их было, тем лучше: значит, гость употчеван. Когда же масть истощалась, девочки подавали новую чашечку, предлагая на выбор «царское помазанье», Кэми, или «росу богов», Анти, от которой кожа лица золотится и оно становится подобным утренней звезде.
— Где же Мерира? — спросил царь.
— Обещал быть, да вот что-то не идет. Все ему неможется, бессонница замучила, — ответил Заакера, наследник, молодой человек с прекрасным лицом, грустным и тонким, как лунный серп, бледнеющий в утреннем небе.
— Что же ты его не вылечишь, Пенту? — сказал царь.
— Верное лекарство от бессонницы одно, государь, — ответил Пенту, врач.
— Какое?
— Чистая совесть.
— А у него разве не чистая?
Пенту ничего не ответил, как будто не расслышал, и все замолчали.
— Что ты мало ешь, Тута? — обеспокоился любезный хозяин. — А ведь это твоя любимая антилопа солончаковая. Нехорошо приготовлена?
— Нет, царевич, чудесно. Я много съел.
— Лжет, — ни кусочка, я сам видел! — рассмеялся царь. — Все о бедной Руру тоскует. Кто ж ее убил, так и не нашли?
— Не нашли, — ответил Тута в смущеньи.
— Скоро найдут, я уже на след напал, — сказал Маху и взглянул на Туту пристально.
Тот сидел ни жив ни мертв; взял в рот кусочек мяса и не мог проглотить.
— Что у тебя, опять живот? — спросила его шепотом сидевшая рядом с ним супруга его, царевна Анкзембатона.
— Живот, — ответил он с тем томным видом, с каким всегда говорил о своем здоровьи.
Анки знала, что живот у него болит обыкновенно от страха.
— Чего же ты испугался?
Он молчал.
— Да ну же, ну, говори. Ах, несносный! — прошептала она яростно и ущипнула его сзади так больно, что он едва не вскрикнул.
Айя, видя смущение Туты, хотел ему помочь, но не знал, как это сделать.
Рядом с Айей сидела супруга его, великая царская мама, Тэйя, тезка покойной царицы, старуха непомерно тучная, настоящая жаба, с багрово-сизым, в рыжеволосых бородавках, лицом, в огненно-рыжем парике, Ханаанской новинке, и в рукавичках из золотой кожи, новинке Хеттейской, бессмысленной в жарком Египте; щеголяла ими на всех торжествах. Ее считали полоумной, но она была умна и хитра; злая сплетница, особенно в делах любовных.
Подали ибисовы яйца всмятку. Их вообще не ели, потому что ибис — священная птица бога Тота. Но тут ели все, в угоду царю, чтобы высказать презренье к ложному богу.
Тэйя взяла целых три яйца. В рукавичках было неудобно есть: запачкалась желтком, что, впрочем, было не очень заметно среди желтых полос от благовонной масти.
— Аита! Аита! — вдруг произнесла она громко, в наступившем молчаньи, когда все занялись яйцами, и засмеялась странным для ее толщины, тоненьким смехом: точно зазвенела жаба серебряной трелью.
Айя взглянул на нее и понял, что надо делать. Начал рассказывать о хорошенькой Аите, жене одного из царских вельмож, изменявшей мужу, под самым носом его, так смело и ловко, что всем это было известно, кроме него.
— Поела, обтерла рот и говорит: «Я ничего дурного не сделала!» — заключил Айя рассказ.
— Как? Как? — засмеялся царь. — «Поела, обтерла рот…» — несколько раз начинал он и все не мог кончить от смеха.
— Обтерла рот и говорит: «Я ничего дурного не сделала!» — повторил Айя.
— А еще как ты говоришь? «Нечего плакать…» — опять начал царь и не кончил.
— Нечего плакать над прокисшим молоком! — кончил Айя.
Тута был спасен: Руру забыли.
В это время Дио шепталась со страженачальником Маху.
— А что, если не придет? — спросила она.
— Придет непременно, — ответил Маху. — Сколько у тебя спрятано?
— Триста.
— Хватит.
— Не сказать ли царю?
— Боже тебя сохрани! Если только узнает, все пропало, ничему не поверит. Надо обличить негодяя… А вот и он!
Вошел Мерира. У Туты потемнело в глазах.
— Он, он, наконец-то! — воскликнул царь, вставая навстречу Мерире.
Усадил его рядом с царицей и начал расспрашивать о здоровьи. Мерира отвечал спокойно, почти шутливо. Но когда нубиянка поднесла ему благовонную чашечку, он оттолкнул ее и брезгливо поморщился.
Девочки-певицы и игральщицы на лютнях, флейтах, бубнах и систрах уселись на полу, в кружок. Посредине стала Мируит, ученица Пентаура, привезенная Дио из Фив. Смугло-янтарное тело ее сквозило сквозь льющиеся складки прозрачного льна. Крошечным казалось под огромною шапкою тускло-черных, напудренных синей пудрой, волос личико некрасивое, прелестное и опасное, как змеиная мордочка.
